за всякую попытку к нарушению общего спокойствия", — снова писал фон Кауфман в отчете военному министру и спрашивал позволения на немедленное вмешательство.

А в селении Ботокара подняли Исхака по старинному обычаю на белом войлоке и объявили ханом.

2

Исхак придержал поводья светло-серого, как предвечернее облако, аргамака. Постоял, глядя на ворота Андижана. Рядом с ним остановились с одной стороны Бекназар, с другой — Абдылла-бек. Позади — многочисленное войско, впереди — крепость, не чужая, не враждебная, но мрачная, неприветливая.

Со стены крепости прогремел пушечный выстрел — в честь его, Исхака.

Исхак чуть тронул аргамака, и тот двинулся вперед, выступая плавно и величаво. Неподалеку от ворот Исхак соскочил с коня на землю. Никто этого не ожидал, сопровождавшие Исхака беки и саркеры недоуменно переглядывались, однако, спохватившись, последовали примеру предводителя. Те, кто вышел встречать прибывших еще до того, как они войдут в город, тоже недоумевали, но тут же, прижав руки к груди, склонились низко.

Ни на кого и ни на что не глядя, Исхак прошептал молитву и прошел через ворота пешком, ведя в поводу коня. Едва ступив на землю древнего Андижана, он опустился на колени и припал к земле губами. Поднявшись, приветствовал тех, кто встречал его, — а их было несметное число, — голосом негромким и хриплым от волнения:

— Ассалам алейкум, мой древний город и мой родной народ…

И толпа как выдохнула:

— Добро пожаловать, отец народа!

Кланялись Исхаку истово, прижимая к сердцу руки. Он подошел к дряхлому старику с бородой по пояс, помог ему распрямиться, прижал к груди. Старик его тоже обнял, а затем принялся рукавом отирать слезы.

— О творец, все в твоей власти, ты и даешь, ты и отнимаешь. Открой путь защитнику народа, сохрани ему место в твоих чертогах… — всхлипывая, заговорил кто-то.

И в эту минуту изо всей мочи затрубили в свои трубы два карнайчи. Вперед выступил глашатай.

— Болот-хан! Болот-хан!

Улицы были забиты народом. Снова загремели пушки, троекратным залпрм приветствуя виновника торжества. От больших ворот до самого дворца бека дорога сплошь была устлана циновками. По ним осторожно ступал светло-серый конь, а Исхак сидел в седле, чуть согнувшись, забрав в руку поводья, и, не поворачивая головы, только поводил глазами по сторонам. Лицо у него было просветленное. Следом за ним ехали Бекназар-батыр и Абдылла-бек. За ними — воины, множество воинов.

— Победитель! Победитель!

Словно море, волновался народ, шумел, двигаясь по улицам. Старики — знатоки обычаев — прижимали к сердцу руки, спрятанные в длинных рукавах черных долгополых чапанов:

— Будь здоров, сын своего отца, будь здоров! Благо тебе, сын своего отца…

Что он даст этому народу? Что хорошего сможет сделать? Как оправдает надежды и доверие народа? Исхак поглядывал да поглядывал искоса на людей. "Я освобожу их от притеснения правителей-мингов… А дальше что?" — думалось ему. Ведь только для этого и сел он на боевого коня, за это готов и голову сложить. За это ли? Неспокойно было на душе, и мысли роились в голове какие-то неясные, неопределенные. Не чувствовал он радости в глубине сердца, чего-то не хватало, что-то было не так…

К нему, не обращая внимания на толчею, пробивались молодые джигиты. Тот, кто изловчился первым, ухватился за стремя его коня.

— Повелитель…

Исхак протянул джигиту руку. У того сияли восторгом ясные глаза под черными, вразлет — как крылья беркута — бровями.

— Возьми и нас в свое войско, повелитель! — попросился он, не выпуская Исхакову руку.

— Как твое имя, герой?

— Эшмат, повелитель!

— Если наберешь сотню джигитов — будешь сотником, пять сотен — пансатом. Слышишь, Эшмат-батыр?

— Слышу, повелитель! — отвечал богатырски сложенный джигит, отступая на обочину улицы. Он еще долго стоял и смотрел на удалявшегося Исхака, повторяя одними губами свой ответ: "Слышу, повелитель!" Словно пламенем был озарен для него Исхак на светлосером аргамаке, и куда-то далеко ушел шум толпы и рев карнаев…

Исхак прибыл во дворец бека.

Абдурахман послал человека к Исхаку — попытать, не помирится ли. А что делать? Войско Абдурахмана полегло при осаде крепости Махрам, в Коканд его не пускал теперь Насриддин-хан… Не забыл Абдурахман и о своей мести за отца. Надо попытаться. Но что теперь скажет ему Исхак, который и сам стал ханом? Примет его, позабыв зло во имя единения, или не примет? Ведь оба они сильны, за тем и за другим сторонников, можно сказать, поровну. А может, начнется смута, разделит весь край на две враждующие половины?

Исхак не находил ясного ответа на эти вопросы, не находил такого ответа и никто из его соратников. "Пускай приедет, там посмотрим", — сказал Исхак, в душе которого желание смягчиться боролось с мстительным чувством, таким сильным, что от него темнело в глазах. "Воля ваша, но только да не останется на нас долг справедливости!" — твердили советники. В конце концов, поддавшись на уговоры имевших на него сильное влияние Абдылла-бека и Абдымомун-бека, Исхак согласился назначить встречу в селении Ботокара.

Уже знакомый старый двор деда-бахчевника.

Собрались люди, близкие Исхаку. По правую руку от него Абдылла-бек, по левую — Бекназар-батыр, чуть подальше — хорошо известный среди рода курама Абды-момун-бек, который вел переписку. Исхак сидел под той же, что и в прошлый раз, старой урючиной посреди двора; он слегка вытянул вперед левую ногу и, упершись правой рукой в бок, мрачно смотрел на калитку.

Абдылла-бек, обозленный, твердил про себя: "Ну, аб-табачи! Ну, сынок нашего дорогого родича Мусулманкула! Знаешь ли ты, что делают с волком, который пробрался в загон, напялив на себя овечью шкуру?" До жалости худой, жидкобородый Абдымомун-бек тоже был неспокоен и то краснел, то бледнел, взглядывая на мрачное лицо Исхака. Абдымомун склонен был отнестись к Абдурахману снисходительно: "На заблудившемся коне вины нет, если он возвращается в свой косяк!" А Бек-назар только и ждал короткого приказа: "Хватай его!"

И никто не знал, что на уме у Исхака, Он выслушал мнения многих советчиков, но ни разу не кивнул ни в знак согласия, ни в знак протеста, никому не дал понять, что склонен принять совет.

Негромко скрипнула, отворяясь, старая калитка. В ней показался старый Нармамбет-датха с бородой белой и легкой, точно пух едва выбравшегося из яйца цыпленка. За Нармамбетом — Абдурахман; на вид он был смел и ничуть не смущен. Никто не сказал ни слова. Третьим вошел Иса-оулия с обычным своим видом кота, спрятавшего когти.

Старый датха, опираясь на посох, медленно приблизился к Исхаку.

— Ассалам алейкум, опора народа!

Абдурахман негромко повторил приветствие, но не поклонился, а только чуть наклонил голову, —