«таджиков» или «иранцев» было куда сложнее, чем отделить фасоль от гороха в известной детской сказке. Правильнее будет сказать, что носители персидского и тюркского языков проживали в тесном соседстве, для которого были свойственны одни и те же обычаи и правила, общее двуязычие, и язык никогда не являлся средоточием национальной идентичности[722]. Лингвистические различия уступали по значимости иным расхождениям. Персоязычное население было разделено по конфессионально-сектантским признакам. Наряду с не имеющим конкретного обозначения суннитским населением носителями персидского языка являлись иранцы (эрони), в основном шииты, потомки иранских военнопленных или рабов, захваченных в ходе бухарско-иранских войн XVIII – начала XIX века, а также значительная община бухарских евреев. Иранцы стали синонимом шиитов, считалось, что они отличаются от остального персоязычного населения Мавераннахра, у которого было гораздо больше общего с его оседлыми тюркоязычными соседями, чем с шиитами и евреями, говорившими на том же языке[723]. Более того, разговорный персидский язык, не говоря уже о письменной речи, в Бухаре и Туркестане продолжали называть фарси, персидским, и никогда не применяли к нему термин «таджикский». Писатели-обновленцы стремились писать «на бухарском наречии», как Фитрат свои ранние произведения [Фитрат 1911а: 2], а когда появилась первая газета «Бухара-йи шариф» («Благородная Бухара»), многие читатели раскритиковали ее редактора-азербайджанца за использование языка, который они сочли слишком иранским[724]. Впрочем, подобная поддержка местного наречия не превратилась в претензию на самобытность таджикского языка.

Вообще к началу XX века персидский язык в Средней Азии в определенном смысле сдал свои позиции. Когда востоковед барон В. Р. Розен в 1868 году посетил Самарканд, на улицах слышалась в основном персидская речь. К 1904 году, когда город осматривал В. В. Бартольд, ситуация была уже совершенно иная [Бартольд 1925: 111]. Самарканд разросся и стал привлекать переселенцев из тюркоязычной глубинки, при этом царская администрация общалась с коренным населением в основном посредством тюркских переводчиков. Джадидская пресса, появившаяся в Самарканде, была преимущественно узбекской, хотя в журнале Бехбуди «Ойина» публиковались статьи и на персидском. Перемены произошли даже в Бухаре. Вскоре после запуска «Бухара-йи шариф» эту газету дважды в неделю стал заменять тюркский аналог «Турон», поскольку из-за того, что издание выходило на персидском языке, «многие бухарцы были лишены» доступа к нему[725]. Лингвистическая ситуация менялась.

Единственная попытка сформулировать для персоязычного населения Туркестана национальную принадлежность, в основу которой был положен язык, явилась результатом советской инициативы и была предпринята иранцем. Категория «таджики» в представлении зарождающихся советских институтов практически отсутствовала. В 1918 году ТурЦИК объявил тюркский язык государственным наравне с русским, и советские органы склонялись к тому, чтобы рассматривать не имевшее обозначения оседлое мусульманское население Туркестана как синоним узбеков. Подобным же образом в Постановлении Политбюро 1920 года, утвердившем автономию Туркестана, коренное население описывалось как состоящее из узбеков, казахов и туркмен, и таджики в нем не упоминались[726]. Впрочем, в 1919 году Туркомнац создал «персидскую» секцию, предназначавшуюся, наряду с другими подобными секциями, для «национальных меньшинств» Туркестана. Кроме того, он финансировал издание печатного органа на персидском языке[727]. Главным редактором самаркандского журнала «Шулаи инкилоб» («Искра революции») стал иранец Саид Ризо Ализаде, издавна причастный к общественной жизни города: он сотрудничал с Бехбуди в «Ойине», был автором нескольких дореволюционных учебников. После 1917 года Ализаде с энтузиазмом принял участие в организации Коммунистической партии в старом городе Самарканда[728]. Именно он сформулировал идею «персидской нации» (миллат-и фарс), образованной всеми персоязычными туркестанцами[729]. «Язык, – утверждал Ализаде, – есть великая опора национальной самостоятельности, ибо с исчезновением языка вся говорящая на нем нация утрачивается и исчезает»[730]. Тем не менее эта персидская нация прочно обосновалась в Туркестане, который являлся ее надэтнической родиной (ватан) – адресатом преданности и преклонения. «Родина – наша мать, наша честь, – писал Ализаде. – Наша кровь и плоть возросли на земле Турана. Наши тела и жизни были вскормлены воздухом Туркестана»[731]. Сотрудники «Шулаи инкилоб» не видели особого противоречия между персоязычием, верностью Туркестану-Турану и поддержкой советского режима, который они рассматривали в основном через призму «восточной политики». И действительно, основное место на страницах «Шулаи инкилоб», в данном отношении ничем не отличавшейся от тюрко-мусульманской периодики той поры, отводилось освобождению мусульманского мира, особенно Индии и Афганистана, судьбе армий Мустафы Кемаль-паши в Анатолии и неустанной критике британской гегемонии в мусульманском мире.

Однако главной страстью большинства политически активных персоязычных интеллектуалов Туркестана и Бухары был тюркизм. Эта страсть брала начало в восхищении Османской империей, обладавшей статусом могущественнейшего мусульманского государства той поры и дававшей пример мусульманской современности. Именно бухарцы считали в первую очередь османские реформы образцом для подражания. С другой стороны, Иран был слишком мал и истерзан войной, чтобы внушать такое же вдохновение, немаловажным являлось и конфессиональное расхождение его шиитского населения с суннитской Бухарой. Поэтому неудивительно, что благотворительное общество «Тарбия-йи атфол», организованное бухарскими филантропами, отправляло студентов не в Тегеран, а в Стамбул. Выбор этот стал судьбоносным, ибо именно в Стамбуле бухарские студенты увлеклись своими тюркскими корнями и прониклись тюркизмом. Тюркизм указывал путь к прогрессу и современности, к исламу, избавленному от вековых искажений, к энергичному, здоровому будущему. Персидское же наследие стало олицетворять тонкую поэтичность прошлого, но вместе с тем и мистицизм, религиозное разложение, слабость и упадничество. Этот процесс деперсианизации, происходивший и в Закавказье, являлся неотъемлемым элементом тюркизма[732].

Следовательно, бурный рост тюркизма в 1917 году означал отказ от персидского языка и олицетворяемого им наследия. В дореволюционный период в Средней Азии издавалось значительное количество книг на персидском языке, в том числе джадидская литература. В Самарканде появился ряд учебников и произведений модернистской поэзии, а также газета «Бухара-и шариф». У истоков современной прозы, очищенной от витиеватой лексики прошлого, стоял Фитрат. Самаркандский джадид Бехбуди, в равной степени хорошо владевший обоими языками, доказывал значение персидского языка «для нас, туркестанцев», потому что «это язык медресе и литераторов… [и] в Самаркандской и Ферганской областях Туркестана есть несколько персоязычных городов и кишлаков». Он утверждал, что в Туркестане «каждый тюрк должен знать персидский и каждый перс [форс] должен знать тюркский», но добавлял, что туркестанцам нужно овладеть не двумя, а четырьмя языками: в придачу к двум названным также арабским (чтобы лучше знать ислам) и русским (чтобы иметь представление о мире)[733]. Однако 1917 год ознаменовался в Туркестане значительным отходом от персидского языка. Основанная Бехбуди газета «Хуррият» («Свобода») выходила исключительно на узбекском языке (и среди ее постоянных авторов числился Фитрат); мусульманские культурные и политические организации, появившиеся в Самарканде после революции, использовали только