Национальный проект по превращению «мусульман Туркестана» в узбеков был осуществлен аналогичным образом, с помощью аналогичного набора политических мер и приемов.

При сравнении узбекского случая с Турцией обнаруживаются поразительные параллели. Анатолийское сопротивление оккупации Антанты мобилизовалось под знаменем «османских мусульман», и на протяжении всей борьбы в нем доминировала риторика мусульманского национализма. Именно Турецкая Республика, основанная в 1923 году, превратила «османских мусульман» в турок, а Анатолию – в «сердце Турции» [Tekin 2006; Çağaptay 2006; Ungör 2011; Yılmaz 2013]. По словам Ататюрка, «народ Турции, создавший турецкое государство, называется турецкой нацией»[719]. Кемалистский режим, особенно в 1930-е годы, субсидировал разработку новой этнической турецкой идентичности вкупе с официальной историей и мифами о происхождении [Ersanlı-Behar 1992; Copeaux 1997]. Этот процесс сопровождался сознательной политикой этнической гомогенизации, вытеснения немусульман (путем дискриминации или непосредственного изгнания) и принудительной ассимиляции нетюркоязычных мусульман. Первыми жертвами этого процесса пали, конечно, курды, обнаружившие, что на самом деле они «горные турки», но растворение боснийцев, албанцев, лазов и черкесов в общем турецком населении Анатолии в некотором смысле еще более показательно. Республика также спонсировала создание канонического свода турецкой литературы, проводила политику языковой пурификации и латинизации орфографии. Последовательная кампания 1920-х годов привела к очищению турецкого языка от арабской и персидской лексики и грамматических заимствований и образованию новых терминов. В начале 1930-х годов этот процесс под эгидой квазиофи-циального Турецкого лингвистического общества был доведен до новых крайностей с созданием чистого турецкого языка (Öztürkçe), основанного исключительно на тюркских источниках. Осуществленные при демонстративно национальном режиме, эти преобразования во многом аналогичны преобразованиям, имевшим место в Узбекистане. Действительно, можно считать Турцию и Узбекистан подобиями друг друга – наследниками «западной» (османской) и «восточной» (чагатайской) тюркских культурно-политических традиций, каждая из которых национализировалась в начале XX века посредством взаимосвязанных, но самостоятельных тюркистских идеологий. Как отмечалось ранее, тюркизм Османской империи оказался антиосманским и подрывал реально существующие имперские реалии; тюркизм Средней Азии стремился к возрождению утраченной имперской общности. Тем не менее прослеживается явное сходство между превращением мусульман Анатолии в турок, а жителей Мавераннахра – в узбеков. Такие же аналогии можно провести в сфере трансформации литературных языков. Современный узбекский язык точно так же соотносится с чагатайским, как современный турецкий – с османским. Это простонародные, «упрощенные» версии литературных языков восточно– и западнотюркского регионов соответственно. Оба языка тюркизировались и модернизировались с начала XX века, хотя не стоит забывать, что современный узбекский язык ближе к своему предшественнику и претерпел менее радикальные изменения, чем современный турецкий. Сегодняшнему узбеку гораздо легче разобрать текст, скажем, 1914 года, чем сегодняшнему турку. В Турции большинство позднеосманских и раннереспубликанских текстов, включая учредительные документы Турецкой Республики, приходится переводить на современный турецкий язык, чтобы они были понятны нынешнему читателю. В Узбекистане такого нет, несмотря на семидесятилетний период советской власти. Узбекистан, разумеется, не был национальным государством, подобным Турции Мустафы Кемаля Ататюрка, но советские условия во многих отношениях сделали национальность политически и социально значимым фактором в повседневной жизни людей, в то время как советские учреждения, такие как школы, газеты, музеи, карты и переписи, национализировали население, безразличное к идее нации либо самоотождествлявшее себя в иных направлениях, никак не связанных с нацией[720]. Советские республики вели себя так же, как многие другие национализирующие государства XX века, формируя у своих граждан чувство национальной принадлежности.

Однако многое из этого было делом будущего. Конечно, имело место и сопротивление, и приспособление, но в конечном счете национальные проекты увенчались успехом. В краткосрочной перспективе все было иначе. Формирование понятия узбекскости сразу после создания Узбекистана было крайне непростым процессом, в ходе которого узбекским интеллектуалам пришлось столкнуться с требованиями советского государства и Коммунистической партии. Последние три главы этой книги будут посвящены судьбе дореволюционной узбекской интеллигенции. Однако в следующей главе мы рассмотрим, как советский успех чагатайского проекта повлиял на понятие «таджик».

Глава девятая

Таджики как остаточная категория

До сих пор наше внимание концентрировалось на подъеме тюркизма и торжестве идеи узбекской нации, притязавшей на обретение статуса среднеазиатского мусульманского государства. В этой главе мы обратимся к судьбе персоязычного населения Средней Азии. Персидский являлся языком самаркандских и бухарских медресе, а также обширного массива литературных произведений, создаваемых в городах. В Бухаре вплоть до падения в 1920 году старого строя делопроизводство в эмирской канцелярии велось на персидском языке. Что же случилось с этим наследием? Почему возникший в 1924 году Таджикистан стал маленькой аграрной республикой, а не персоязычным аналогом тюркского Узбекистана?

Эти вопросы очень актуальны сегодня, поскольку и Узбекистан, и Таджикистан стремятся обрести долгосрочную легитимность в истории региона. Таджикские интеллектуалы, считающие себя хранителями иранского (или «арийского») огня в море тюркскости, задеты тем, что древние очаги персидской культуры принадлежат Узбекистану. Они возлагают вину как на таджикскую интеллигенцию 1920-х годов, не сумевшую отстоять интересы нации, так и на «узбекских пантюркистских шовинистов», узурпировавших права таджиков, и утверждают, что размежевание с самого начала ущемляло интересы таджиков[721]. В этой главе я предлагаю иные варианты ответа на вопрос о том, почему в 1924 году Таджикистан возник в столь странной форме. Таджикистан появился в том виде, в каком появился, потому что в 1924 году таджикской нации не существовало. Персоязычные интеллектуалы и политические деятели не отождествляли себя с таджиками и поэтому не добивались прав для таджикской нации. Большинство из них придерживались чагатайского представления о Средней Азии. Национальное размежевание совпало со всевозможными непредвиденными обстоятельствами, одним из которых было увлечение всех среднеазиатских интеллектуалов-обновленцев, независимо от языка, на котором они говорили, тюркизмом. Таджики были определены другими людьми как преимущественно сельское население труднодоступных горных районов Восточной Бухары – единственного в Мавераннахре региона с автономным персоязычным населением. Создание Таджикистана привело к ряду отступлений от чагатайского проекта, однако они не изменили фундаментального определения таджикскости, выкристаллизованного размежеванием 1924 года.

Отсутствие таджиков

Самое поразительное в дискурсах о среднеазиатской идентичности начала XX века – почти полное отсутствие какой-либо активизации или агитации среди персоязычного населения Мавераннахра. Пока джадиды изучали тюркские корни Средней Азии и родство с тюркским населением других регионов, параллельно никакого изучения иранских корней или родственных связей с Ираном не велось, и персидский язык никогда не становился средоточием национальной мобилизации. Это требует некоторого разъяснения.

Мавераннахр издавна служил границей между тюркской и персидской языковыми сферами. Многовековая миграция и расселение тюркоязычных племен породили прочный симбиоз тюркоязычного и персоязычного населения, обусловивший высокий процент смешанных браков и двуязычия, так что отличить «узбеков» или «тюрков» от