узбекском); именно он впервые использовал термин «таджикский язык» и поставил себе целью дифференцировать его от персидского. Именно Айни почти в одиночку создал корпус таджикской литературы, написал на протяжении своей на удивление плодотворной жизни множество рассказов, романов и исторических произведений. (Жизнь эта также удивительна тем, что не была насильственно прервана в 1938 году.) Современники признали его выдающимся таджикским интеллектуалом, однако почти всю жизнь Айни прожил в Самарканде, переехав в Душанбе всего за несколько месяцев до кончины, в 1954 году. Второй по значению фигурой в таджикской культурной жизни этого периода был еще один эмигрант, Абуль Касим Лахути, ветеран политических потрясений в Иране, бежавший в Советский Союз после разгрома дерзкого восстания в Тебризе в 1922 году[760]. Лахути провел три года в Москве, где продолжал писать, но помимо этого нашел работу в Издательстве народов СССР, возглавляемым тогда Тюрякуловым. Лахути быстро приобрел известность как советский писатель: в Москве издали сборник его стихов, посвященных революционной эпохе в Советском Союзе, и Чулпан перевел их на узбекский язык. В 1925 году Лахути был направлен в Душанбе в качестве начальника агитпропотдела Таджикского обкома и провел там пять лет[761]. Еще один изгнанник, индийский революционер Нисар Мухаммад, занял пост наркома просвещения[762]. Наконец, ни одно повествование о первых годах существования таджикской литературы не может быть полным без упоминания имени самого Фитрата, который после десятилетнего периода отречения вернулся к таджикскому языку.

Именно Фитрат явился зачинателем современной прозы в среднеазиатской персидской литературе. Его персоязычные сочинения, созданные до 1917 года, были новыми не только по содержанию, но и по стилю [Айни 1926: 531]. Фитрат не злоупотреблял витиеватыми конструкциями, привычными для персидской литературной традиции, а следовал новым принципам простоты, непосредственности и близости к разговорному языку, получившим распространение и в современной иранской литературе. Однако в 1917 году он отказался от персидского языка и ничего не публиковал на нем до 1927 года, когда написал пьесу о бухарском крестьянском мятеже 1880-х годов «Восстание Восе» («Шўриши Восеъ»). Параллельно Фитрат работал над «Арсланом» – узбекоязычной пьесой о земельной реформе, появившейся в том же году. Возвращение Фитрата на ниву персидского языка было обусловлено суровыми обличениями в предполагаемом пантюркизме, которым подвергались он и его труды. Сочиняя на таджикском языке, Фитрат получил возможность избежать преследований новоявленных советско-узбекских «работников культуры» и опровергнуть обвинения в пантюркизме. После 1927 года литературная деятельность Фитрата (когда «идеологический фронт» со все большим ожесточением теснил дореволюционную интеллигенцию, как мы увидим в следующей главе) сосредоточилась на персидских темах. Это тоже была разновидность ссылки, и случай Фитрата во многом аналогичен случаю Мухиддинова. Политические осложнения в Узбекистане вернули Фитрата в мир персидской литературы, которую ныне окрестили таджикской.

Тем не менее создание Таджикистана действительно привело к отступлениям от чагатайского проекта, поскольку многие персоязычные интеллектуалы стали называть себя таджиками; среди них были литературные ветераны, такие как старый друг и коллега Айни Абдулвахид Мунзим и маститый Саид Ризо Ализаде. Иные же ранее участвовали в узбекской культурной жизни и считали себя узбеками. Крупными таджикскими деятелями стали Ходжи Муин, в 1917 году критиковавший Фитрата за то, что он писал на персидском языке, и самаркандец Туракул Зехни (1892–1983) – делегат Республиканской Конференции по узбекской орфографии в 1923 году[763]. Родившийся в Самарканде Нарзулло Бекташ (1900–1938) до 1926 года являлся завзятым последователем чагатайства. Он взял себе псевдоним в честь известного анатолийского суфия и даже отрицал, что в Самарканде вообще есть таджики. Мы не знаем, что заставило его изменить мнение, однако в 1928 году он переехал в Душанбе, где занимал ряд важных редакционных постов [Набиев 2004]. Были и те, кто только недавно вошел в литературную жизнь. Поэт Пайрав Сулаймони (1899–1933) происходил из состоятельной бухарской семьи. Учился в иранской школе в Мерве, во время революции поступил в русское реальное училище в Кагане. Работал в советских учреждениях Ташкента и Самарканда, где и закончилась его короткая жизнь. В Таджикистане он никогда не жил [Табаров 2013]. Джалол Икрами (1909–1993) родился в видной бухарской семье кади, разоренной революцией. В 1927 году он все еще считал себя узбеком, но писал на обоих языках. Встреча с Айни привела к тому, что первый рассказ Икрами, в то время бухарского студента, был опубликован в журнале «Рахбари даниш». Он переехал в Душанбе лишь в 1930 году [Икроми 2010: 32–33]. Все вместе эти писатели составляли осознающую себя таджикской интеллигенцию, которая многое сделала для формулирования параметров таджикскости.

Эти люди осуществляли свою деятельность в таджикской литературной сфере, также возникшей в результате образования Таджикской АССР. Со времени закрытия «Шулаи инкилоб» в конце 1921 года в Средней Азии не выходило ни одного издания на персидском языке. Процесс национального размежевания привел к основанию в августе 1924 года в Самарканде газеты «Овози точик» («Голос таджика»). В декабре она стала органом Таджикского ЦК партии, но на протяжении еще двух лет продолжала издаваться в Самарканде и зачастую не доходила до Таджикистана. В конце концов помощь пришла извне: из Казани в Душанбе для создания таджикского издательства («Нашри точик») были привезены наборщики и арабский шрифт для печатного станка[764]. Вскоре в дополнение к «Овози точик» появились иллюстрированный сатирический журнал «Мулло Мушфики», названный в честь мятежного деятеля культуры прошлого, и журнал для широкого круга читателей «Рахбари даниш» («Путеводитель по знаниям»), предназначавшийся для учителей, но помимо этого задуманный как площадка для обсуждения вопросов таджикской национальной идентичности[765]. Эти три издания, финансируемые государством, поскольку статус Таджикистана как автономной республики давал ему право на них, сыграли основополагающую роль в формировании таджикской идентичности. Они привлекли к сотрудничеству ряд писателей – представителей персоязычного населения Средней Азии.

И все же облик таджикской культуры с самого начала был не совсем ясен. В своих ранних, появившихся еще до образования Таджикистана сочинениях по таджикскому вопросу Айни использовал слово «таджик» лишь применительно к «горным таджикам». «Всем известно, что туркестанские таджики отстают от остальных в смысле знаний и образования», – писал он в сентябре 1924 года. Поэтому образование было «вопросом жизни и смерти для таджикской нации [каем]»[766]. Обучение должно было вестись на «языке таджиков гор», а не на языке городов, который был непонятен простым горцам.

Язык горных таджиков – это простой персидский язык, лишенный иранской церемонности, без примеси непонятных арабских слов и соответствующий морфологии персидского. Правда, их произношение кажется городским персам [форсиёни шсцрй] исковерканным. И все же в действительности оно чистое и соответствует правилам. Такой язык понимают от Фаргара