же надеюсь. Самая большая ошибка — заменять Бога поисками веры. Но на этом основаны все религии. Тебе дают готовую картину мира, а в благодарность за нее обязан стать адептом этой конфессии, исправно выполнять все, что она предписывает, платить деньги, не роптать, не сомневаться. Когда я смотрю на молящихся, мне иногда становится тошно. Это массовое оглупление народа. Забить проходы для мыслей всеми этими постулатами.

— А ты не думаешь, Феликс, что эти постулаты вполне могут быть истинными.

— Не думаю, Ваня. И дело не в том, что я не верю в непорочное зачатие или в любой другой догмат, а в том, что истина начинает отдаленно светить, тогда, когда человек отправляется на ее поиск. И никогда — когда воспринимает уже готовый продукт. Даже если он вполне истинный. Только не для него. Потому что в этом случае он становится объектом для манипуляций. Все религии, все политические и социальные теории и системы способны существовать только при условии манипуляцией сознанием. Как только такая возможность исчезает, они тут же рушатся.

— Знаешь, Феликс, мне всегда смущали рисуемые тобой картины. В них было крайне мало света, сплошная механика.

— Я ли виноват в том, что так оно и есть. Света действительно крайне мало. Вот о чем я думаю: почему люди света и тьмы постоянно соприкасаются друг с другом, несмотря на всю конфликтность таких контактов. Люди одного уровня не могут замыкаться друг на друга, это было бы невероятным расточительством. Высокое должно нисходить, а низменное — подниматься, такова ротация духа во Вселенной. А встреча двух больших умов эту ротацию затормозило бы. И тогда уж точно не было бы никаких шансов на перемены, только на нисхождение. Нам еще многое предстоит узнать о стратегии духа, о том, в чем причина такого частого его падения на самое дно. Видишь, сколько у нас дел впереди. А ты собрался залечь на дно этого прекрасного озерка. Теперь ты понимаешь, как это неразумно с твоей стороны.

Нежельский несколько минут молча смотрел на озеро. Солнце уже село, и на водную гладь постепенно стала оседать темнота.

— Теперь вижу, Феликс. Пойдем-ка в замок.

94

Было очень душно, чего не наблюдалось в предыдущий вечер. Возникало ощущение, что воздуха не стало совсем. Эмма Витольдовна почувствовала, что больше не может находиться в номере, иначе просто задохнется и решила подышать воздухом на террасе. В замке нигде не горел свет, все то ли легки спать, то ли занялись ночными делами. Она тоже не стала его зажигать, ей было приятно шагать в темноте.

Эмма Витольдовна пересекла каминный зал и вышла на террасу. Здесь тоже было очень темно, плотно укутанная тучами небо не пропускала на землю света ни звезд, ни луны. Женщине показалось, что здесь тоже никого нет, но вдруг она заметила слабый огонек. Приглядевшись, она поняла, что кто-то сидит у самого парапета и курит.

После всех сегодняшних перипетий общаться с кем-либо из обитателей замка у Эммы Витольдовны не было, и она решила было уйти. Но ее остановила мысль, что это может быть Ростислав. Он, правда, давно бросил курить, но кто его знает, от всех своих неприятностей мог снова начать.

Она приблизилась к сидящему человеку и поняла, что это явно не ее сын. Услышав шаги, куривший повернул в ее сторону голову, и Эмма Витольдовна узнала литовку. Пожалуй, она одна, кроме Ростислава, против которой у нее нет сейчас идиосинкразии на общение. Надо признать, что приятней женщины она давно не встречала.

— Не против, если посижу недолго с вами? — спросила Эмма Витольдовна.

— Не против, если вы посидите и долго, — ответила Мазуревичуте.

Эмма Витольдовна уселась рядом. Некоторое время женщины молчали, словно не зная, о чем говорить: Мазуревичуте продолжала курить, а Эмма Витольдовна смотрела в сторону невидимого из-за темноты озера.

— Вам одиноко? — спросила вдруг Эмма Витольдовна.

Мазуревичуте медленно повернула к ней голову.

— Мне всегда одиноко, — сказала она.

Ответ удивил Эмму Витольдовну.

— Я думала, что вам неизвестно это чувство.

— Почему у вас возникла такая мысль?

— Вы постоянно на виду, вы депутат вашего сейма, встречаетесь с депутатами, избирателями, с разными политическими деятелями Европы. Не представляю, как тут можно скучать.

— Поверьте, Эмма, это не меняет дела, я со всеми чувствую себя одиноко. Я одиноко не потому, что вокруг меня нет близких людей, а потому, что периодически ощущаю, что не знаю, что мне делать на земле. Поверьте, это очень тяжелое чувство. Только с одним человеком я не испытывала этого чувства.

— Вы о Феликсе?

— Как будто вы не чувствуете того же. — Мазуревичуте затушила сигарету в пепельнице. — Разве ваши занятия живописью, астрологией не вызваны тем, чтобы заглушить чувство одиночества, брошенности, покинутости. Мы все обречены на это. Разве не так?

Эмма Витольдовна какое-то время раздумывала о том, стоит ли говорить с литовкой до конца откровенно. В конечном итоге именно она увела у нее Феликса. С другой стороны, редко встретишь человека, с которым возникает желание поговорить по душам.

— Да, вы во многом правы, сначала эти занятия были попытками бегства от самой себя, способами забыть прошлое. Но затем они обрели самостоятельное значение. И теперь мне они интересны сами по себе. И тех чувств, о которых вы только что сказали, я с такой остротой уже не испытываю. Хотя, возможно, во второе вы не поверите.

— Очень даже поверю. Именно так часто и происходит. Я ведь тоже прошла этот путь.

— Вы?

Мазуревичуте кивнула головой и снова потянулась за сигаретой.

— Ведь в политику я пошла по той же причине, мне требовалось какое-то серьезное занятие, большую цель, чтобы освободить себя от прошлого. Оно сильно меня мучило.

Внезапно Эмма Витольдовна негромко засмеялась.

— Я вдруг представила славный его путь.

— О чем вы? — спросила Мазуревичуте.

— О нашем брате — женщинах. От Насти он ушел ко мне, от меня к вам, затем его перехватила Оксана. А теперь настал черед Марии. А были еще в этих промежутках другие, но боюсь, я их не знаю по