Шрифт:
Закладка:
Он уселся в низкое кресло у окна и прежде всего распечатал конверт.
...Пчелы перезимовали хорошо, в ульях еще остался мед...
И по комнате почти явственно поплыл запах воска, пчелиного яда и клея, пропитавших бревна теткиного дома... И усталость начала отпускать, смываемая этим запахом.
Все, что он читал дальше, было так же просто, ощутимо и трогательно в своей первозданности... Соленых огурцов и капусты много в нынешнем году, не испортились бы к теплу. Приезжай доедать, не то придется раздать соседям, чтоб не пропало. Куры начали нестись — пригревает солнышко, изжарила бы тебе глазунью... Болела гриппом, теперь поправилась. Читали твою статью в журнале да ничего не поняли, хоть и разбирали со словарем...
Но вот в конце... В конце письма приписка сбоку мелкими буквами. Митя перечитал несколько раз, и слова скользили мимо, он никак не мог их понять...
Сонливая одурь, не отпускавшая все утро, сразу испарилась. А слова все-таки не понятны, ни с чем не вяжутся они, никуда не подходят...
Федюшка, твой друг детства, лежит в больнице при смерти. Доктора говорят, мало надежды, что поправится. Никогда не болел, а тут навалились все болезни...
Лучи солнца, совсем горячие, греют ногу сквозь туфлю. Газеты упали на пол. В подполе, присыпанная землей, лежит бутылка коньяку. А Митя не зашел тогда на обратном пути, не пригласил Федора к себе... Федор уходил по дорожке с ведрами в озябших руках, с ведрами, полными ледяной воды. И тогда они распрощались навсегда?.. В то самое мгновенье — навсегда... Он был в полушубке, черном, потертом. На завернутых рукавах торчала вытертая овчина. Кирзовые сапоги с ляпками глины...
И это все, что запомнилось? Все, что осталось в памяти? И никогда не будешь знать, какое мгновенье последнее и что от него остается...
Но почему ж последнее? Федор жив, он есть.
Митя смотрел на стену перед собой. Ломило глаза. Слез не было, но глаза ломило и разъедало. Митя вспомнил, что не плакал уже двадцать лет, после смерти отца...
И вслед за этой ломотой в груди открывалась пугающая пустота, провал... И казалось, провал этот не перейти, на нем кончается лучшая полоса жизни, а дальше — что-то осеннее, серое... Митя почувствовал себя так, словно в доме, где долгие годы все было на месте, все прочно, привычно, из фундамента вдруг вывернулся угловой камень, и дом дрогнул, покосился, и неоткуда взять камень на замену. Пока он стоял, его не замечал, опирался на него, сам того не сознавая. А когда он покачнулся, мир оскудел и зябко стало на земле.
Почему так? Ведь неразлучны они были только в раннем детстве. После не виделись годами и ничего один о другом не знали. Жизнь разъединила их, разрознила во всем, и они, пожалуй, мало уже понимали друг друга. Но сейчас, когда угрожала потеря, Митя осознал до конца, как много значил для него Федор. Он не мог бы сказать, что значил, в чем, для чего... Он ощущал лишь эту пустоту, угрожающую душе, провал, который, он знал, никогда не затянется, не зарастет.
Утрата... Утрата... Но почему ж утрата?.. Митя еще раз перечитал приписку в письме. При смерти — еще не смерть, еще не все потеряно... Ему плохо, но он жив... Надо вот что... Надо сейчас же, тотчас...
Митя поднялся, позвонил в справочную насчет поезда. Время еще было, и он стал переодеваться.
Взгляд упал на письменный стол... Рукопись... Последний раздел... Все показалось далеким, прошлогодним, пыльным каким-то... Странное чувство. Митя испугался его и еще глубже понял, что жизнь надломилась, трещит, оседает и надо удержаться и удержать ее своды...
Он торопливо надевал свитер, зашнуровывал ботинки на толстой подошве — те самые, в которых был осенью там, у колодца...
И пролетали в памяти случайные обрывки из детства, зрелости, недавнего... Вспомнилось вдруг крыльцо, и он, Митя, впервые забравшийся на перила с помощью друга, и круглое веснушчатое лицо Федюшки, нетерпеливо дергающего Митю за ногу...
12
Мы поднялись вверх по Ангаре до заброшенной деревеньки Кова. В одном из домов устроили базу. Дом стоял на высоком берегу, и за калиткой открывался простор, налитый синевой и солнцем. Когда изыскатели уходили утром на работу, с крыльца казалось, что они, хлопнув калиткой, пропадают в синеве. А они всего лишь спускались по тропинке к лодкам. Раздавались первые трели моторов, начинался день.
Вижу тонкий слой тумана у самой воды, а вокруг солнце и удивительная четкость таежных берегов. Туман так плотен, что лодки не видно — кажется, чудом перемещаешься по ослепительной белизне. Даже урчанье мотора глохнет в этих утренних перинах, усиливая впечатление сказочности.
Наш отряд инженерно-геологической съемки работал на створах, из которых потом станут выбирать наилучшее место для строительства Богучанской ГЭС. Это были первые шаги.
С тех пор прошло полтора десятилетия, а каждый створ помнится, будто вчера оттуда приехал. И по-особенному выглядывает теперь из прошлого деревенька Кодинская Заимка и Кодинский створ, который тогда стоял в ряду остальных, а сейчас оказался единственным, найденным и утвержденным. В перечнях строек десятой пятилетки есть строка: «Начать строительство Богучанской ГЭС». Название будущей гидростанции дало большое ангарское село, а расположится она выше по течению от Богучан, там, где еще стоит Кодинская Заимка...
Деревушка на левом берегу Ангары. Луговина между рекой и таежными увалами, и по луговине рассыпано несколько домиков.
Был жаркий день, поэтому одевались поплотней: под куртку с капюшоном — рубаху и свитер, под шаровары — брюки, на лицо, у кого есть — сетку из конского волоса («личинку», как называют ее местные жители), нет личинки, — сетку Павловского или пчеловодную шляпу. Если одеться полегче, оводы и комары не дадут работать. У меня хранится снимок спины идущего впереди геолога — ткань куртки не видна из-за сплошной массы таежных кровопийц.
Миновали ручей (по-местному «ру́чей»), прошли по высокой траве и начали подниматься по склону, густо заросшему подлеском, заваленному буреломом. На сгнивших стволах росли молодые елочки. Душно и пряно пахло в тайге после недавних дождей. Николай Николаевич
