Шрифт:
Закладка:
Странно, что за эти годы Митя не почувствовал себя пожилым, не устал от жизни. Больше того, ему часто казалось, что жизнь лишь начинается, что сделаны только первые шаги, что впереди еще много-много лет. Встречи, как сегодняшняя, все ставили на место, приходила трезвость, и годы заполняли свои ячейки без пропусков, их вереница выстраивалась в длинный ряд.
— А у тебя, Димитрий, лицо совсем молодое, ни одной морщинки. Только вот поседел... — вяло прервал, наконец, молчание Федор. Не хотел он этим ни похвалить, ни попрекнуть, и зависти не было в его словах. Скорей, он просто сравнивал себя с Митей, вспоминая прожитое.
Но Митю слова его пронизали до костей. Он весь внутренне сжался от вспыхнувшего вдруг осознанья слишком легкой собственной жизни. Легкой. Да, легкой, потому что ее трудности были необязательными. По сути, он сам назначал себе трудные задачи, которые мог решать, а мог и не решать, и ничего особенно в ходе его дней от этого не изменилось бы. Он только что защитил докторскую диссертацию. А мог бы не защищать, обойтись кандидатской, как очень многие обходятся. Он издал три книги по своей теме. А мог бы ограничиться статьями. Его знали в научных кругах. А могли бы и просто слышать о нем. И он спокойно был бы таким, как он есть, никто и не подумал бы ни в чем его упрекнуть. Он никогда не сталкивался с препятствиями, нагроможденными жизнью, вставшими, как неожиданный завал на дороге. Он заранее знал, когда будет трудность и когда он ее преодолеет. С какого-то времени жизнь сделалась ему ясной до самого конца. И он все чаще с горечью, подчас с ужасом думал, что за эту жизнь свою не увидел, не узнал и не понял чего-то очень важного, главного, такого, что Федор вкусил в полной мере. Митя не мог бы коротко определить, что это, но понимал: узнай он это главное, совсем иная цена была бы и его диссертации, и его книгам, и его профессорству (теперь он имел звание профессора). Но так уж соткалась его судьба, так сплелась — снова не переткешь, не переплетешь. Годы минули, и ничего в них не изменишь. Начинать сначала — поздно. Он крепко прирос к своему делу, к людям, с которыми работал много лет, к институту, к библиотеке... И только редкие мимолетные встречи с Федором, дни, проведенные в деревне, говорили ему, что жизнь начиналась здесь и могла пойти совсем по-другому. Но как по-другому? Митя не представлял. Да и могла ли она пойти по-другому? Если не пошла, значит, не могла. И у Федора тоже.
И вот они, пожилые люди, стоят у колодца, у ведер, полных осенней синевы, ежатся от северного ветра. Они достигли, чего могли. Желтые листья летят над головой.
Митя провожает Федора до калитки. Тот прощается, не приглашая в дом. Он ни разу не пригласил Митю в этот дом.
Что-то изменилось и в облике дома... Митя смотрит сквозь жерди забора вслед другу, несущему ведра...
Нет крыльца! Вместо крыльца большая застекленная веранда.
Митя идет по улице и мучительно думает, что надо бы пригласить Федора к себе — посидеть спокойно за столом в тепле, поговорить. Он решает на обратном пути от знакомых зайти и пригласить Федора на коньяк.
На обратном пути он не зашел.
10
В работе над новой книгой миновала зима. Книга давалась трудно, Митя весь растворился в ее ткани и не видел ничего кроме. Только иногда вдруг ни с чего вспоминал, что тогда, осенью, не зашел к Федору и не пригласил его. От этой мысли тревожно и остро вставал в памяти синий день, колодец, огрузлая фигура друга. Не относящееся к делу воспоминание это волновало и начисто обрывало ход рассуждений. Митя успокаивался тем, что в который раз обещал себе: как приедет в деревню, тотчас пригласит Федора. Бутылка коньяку так и осталась нераспитой, запрятанная в подполе теткиного дома...
Была весна, солнечное утро и первая капель, ударившая в подоконник.
Митя подошел к письменному столу с тайной надеждой закончить сегодня книгу. Все сроки истекли, рукопись надо сдать не позже понедельника. Сегодня суббота. За два дня он вполне мог написать последний, самый важный раздел, без которого нет книги. Собственно, для выводов, заключенных в этом небольшом разделе, и затевалась вся рукопись. Но именно с этой частью своей работы Митя безбожно тянул.
Он устал, как всегда уставал к весне, а тут еще прибавилась угнетенность от постоянной заботы, что надо кончить рукопись, от ожидания надвигающихся сроков, нервозность от звонков из издательства и, наконец, официального письма с предупреждением... И все-таки, живя «в этом аду», как часто говаривал Митя, он по странной медлительности оттягивал и оттягивал завершение.
И даже сегодня, чувствуя внутреннюю уверенность, что все закончит — к ночи или к утру, но обязательно закончит — даже сегодня, сев за машинку, он не мог поднять руку и отстучать первое слово: «Итак...»
Солнце припекало голову, мысль вязла в остатках сна, и никаким усилием невозможно ее взбодрить...
«Итак, суммируя полученные результаты, следует...» Фраза была готова давно, Митя знал, что начнет с нее, и все же не мог начать. Не давался первый удар по клавише. И, что самое удручающее, за фразой этой зияла фиолетовая, переливающаяся пустота... Митя прекрасно представлял себе, что должно последовать за «следует», но здесь-то и обрывались слова, кончалось живое биение мысли, все погружалось в сонливость и вялость...
Митя потянулся и некоторое время сидел с закинутыми на затылок руками в дремотной тишине своей большой квартиры. Потом он вспомнил, что еще не взял почту и поэтому не может приняться за работу — он привык с утра читать газеты, а сегодня эта дурацкая сонливость перепутала весь порядок. Надо встряхнуться, войти в привычный ритм, начать все по заведенному... Обрадованный этим простым решением, он оторвался от машинки, встал и, шлепая туфлями, пошел за почтой.
Вместе
