Процветала продажа крестьян без земли, иногда даже на ярмарках. Бывший крепостной Ярославской губернии С. Д. Прулевский вспоминал: «В ту пору людей сбывали без дальних затей, как рабочий скот. Нужны помещику деньги — несколько человек крестьян на базар». Священник А. И. Розанов передаёт рассказ старого крестьянина из Петровского уезда Саратовской губернии: «[Б]ывало… наша барыня отберёт парней да девок человек тридцать, мы посажаем их на тройки, да и повезём на Урюпинскую ярмарку продавать. Я был в кучерах. Сделаем там, на ярмарке, палатку, да и продаём их. Больше всё покупали армяне. Коль подойдёт кто из начальства, то барыня говорит, что она отдаёт внаймы. Каждый год мы возили. Уж сколько вою бывало на селе, когда начнёт барыня собираться в Урюпино». Этот рассказ подтверждается документально. Во всеподданейшем донесении сенатора П. С. Рунича от 11 марта 1806 г. говорится, что «помещики Рязанской и Тамбовской губерний, „забыв священный долг свой и правила чести“, отправляли на Урюпинскую ярмарку крестьян и крестьянок, часто в оковах, где и продавали их поодиночке донским казакам, вместе с товаром „подобно бессловесным скотам…“ „…дети, лишаясь отцов и матерей, влекутся на жертву покупщиков, а последние остаются стенящими у прежнего помещика“. Оставшийся непроданным на ярмарке крестьянин помещика Головина Илья Иванов показал, что когда его приходили покупать, то он объявлял, что страдает грыжей, почему торгующие тут же на ярмарке раздели его донага и внимательно осматривали… Пятнадцать человек были проданы за 2 400 руб., и следовательно, по 160–170 руб. каждый. За такой торг людьми, „нетерпимый в благоустроенном государстве“, Головину был объявлен высочайший выговор в присутствии собрания дворянства, и повелено Сенату вновь подтвердить повсюду, чтобы люди без земли и поодиночке отнюдь не были привозимы и продаваемы на ярмарках»[561].

Но продажа людей не на ярмарках не была запрещена законом. Попытку ввести запрет на неё, подготовленный Н. И. Тургеневым, в 1820 г. обсуждал Государственный совет. Ни один (!) член ГС не выступил в поддержку этого проекта, а против, среди прочих, активно протестовали такие авторитетные люди, как А. С. Шишков и Н. С. Мордвинов (последнего, как известно, декабристы прочили в члены своего Временного правительства). Т. е. рабовладение и работорговля продолжали восприниматься подавляющим большинством русской аристократии как норма (Д. Н. Свербеев вспоминает своих знакомых помещиков, которые «думали и проповедовали, что наши крестьяне и дворовые принадлежат другой расе, и без всяких шуток признавали их потомками Хама»; любопытно, что,

по свидетельству П. П. Семёнова-Тян-Шанского, подобные представления разделялись и некоторыми крепостными). Александр мог провести этот закон помимо ГС, но делать этого не стал.

Блестящие внешнеполитические триумфы не могли заслонить бедственного внутреннего состояния империи. Его видели не только члены Тайного общества, готовые покуситься на цареубийство: «…главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет почти была каторга; повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще» (И. Д. Якушкин). Не только злоязыкие иностранцы: «Весьма затруднительно описать положение сей страны: это огромная армия, крестьяне и коронованный генерал! Нет ни дворянства, ни гражданского сословия. Внутри полная анархия» (Ж. де Местр). Видели его и высокопоставленные бюрократы. Воронежский вице-губернатор М. Л. Магницкий жаловался 29 марта 1817 г. Аракчееву: «Я надорвался внутренно, видя пять лет сряду… что у нас делается в губерниях… Россия в тысяче вёрстах от столицы… угнетена и разоряется как турецкая провинция. Горестная истина сия столь положительна, и зло так глубоко укоренилось, что никто из здравомыслящих местных начальников не может надеяться её исправить и никто из искренно преданных государю и славе его царствования не может согласиться иметь перед глазами плачевную сию картину, иначе как в виде самого тяжкого наказания».

А вот что писал 2 мая 1820 г. самому императору наместник округа, состоявшего из Тульской, Орловской, Воронежской, Тамбовской и Рязанской губерний, А. Д. Балашов: «Отеческое сердце ваше, государь, содрогнётся при раскрытии всех подробностей внутреннего состояния губерний… Не только воровство в городах, не только частые и никогда почти не отыскивающиеся грабежи по дорогам, но целые шайки разбойников приезжали в усадьбы, связывали помещиков и слуг, разграбляли домы и пожитки и потом скрывались: смертоубийства производились заговорами, и убийцы не находились. В селениях власть помещиков не ограничена, права крестьян не утверждены, а слухами повиновение последних к первым поколеблено и ослушаний тьма. Недоимок миллионы. Полиция уничтожена. Дел в присутственных местах кучи без счёту, решают их по выбору и произволу. Судилища и судьи в неуважении, подозреваются в мздоимстве. Волокиты отчаянно утомительные, но и ябедников великое множество. Лучшие дворяне от выборов уклоняются… Жалованье чиновников и канцелярских служителей почти ничтожно… Хозяйственной части нет и признаку. Главные доходы короны основаны на винной продаже! Всемилостивейший государь!.. Слава воина и дипломата гремит по Европе, но внутреннее управление в государстве вашем расслабло!.. Все части идут раздельно, одна другой ход затрудняя, и едва ли которая подается вперёд…».

Впрочем, правление самого Балашова, по свидетельству А. В. Никитенко, жившего в юности в Воронежской губернии, мало помогало исправить эти вопиющие пороки: «Может быть, сам он [Балашов] и не брал взяток, и даже не знал о всех проделках своих подчинённых, но канцелярия его и агенты с неудержимой жадностью предавались взяточничеству. Уезды и прежде платили порядочную дань Воронежу, теперь им приходилось удовлетворять ещё и Рязань [место пребывания генерал-губернатора]… Больше всего тягостей выпадало на городских обывателей. Их беспрестанно облагали новыми налогами, шедшими будто бы „на украшение сёл и городов“. Иногда и на самом деле кое-что делалось с этой целью, но только для глаз, и в таких случаях обыкновенно подгонялось ко времени приезда какого-нибудь важного лица. Но что крылось за этим наружным „благолепием“ — о том никто не заботился… При въезде в ревизуемый город его [Балашова] первой задачей было задать как можно больше страху. Особенно доставалось городскому голове: ему приходилось отвечать за то, что в городе не было тротуаров, мостовых, каменных гостиных дворов, дерев вдоль улиц, — одним словом, всего того, чем генерал-губернатор любовался за границей. Покривившиеся лачуги с заклеенными бумагой окнами, камышовые и соломенные крыши на деревянных строениях, немощёные улицы — всё это оскорбляло в нём чувство изящного. Он не давал себе труда вникать в причины таких явлений, но с бюрократическою сухостью относил их к разряду беспорядков, устранимых полицейскими мерами. Что у города нет средств, что обыватели чуть не умирают с голоду — всё это такие мелочи, о которых высокому сановнику было невдомёк. Уезжая, он отдавал полиции строгий приказ всё исправить к его следующему приезду, то есть воздвигнуть тротуары, каменные рынки