обо всех происшествиях в империи… Поэтому неудивительно, что среди „всеподданейших“ отчётов главного начальника III отделения о политическом и экономическом положении губерний, о „нравственном духе“ в учебных заведениях, о волнениях крестьян и злоупотреблениях чиновников встречались доклады о подорожании почтовых лошадей в такой-то губернии, „о явлении образа Божьей матери в селении Березняки“, „о родившемся у обывателя Синявского младенце женского пола, по ошибке названного Ефимом“, „об укушенных собакой денщиках жандармского штаб-офицера“ и т. п… Осуществляя общий контроль и надзор за деятельностью всех государственных учреждений и состоянием аппарата власти, III отделение фактически было поставлено над всеми министерствами и ведомствами»[576].

Другие отделения императорской канцелярии также играли немаловажную роль: I занималось отчётностью министров и изготовлением высочайших указов, II — кодификацией законов. Кроме того, для обсуждения особенно важных государственных вопросов возникали специальные временные отделения и комитеты при них, а также создавались секретные комитеты вне канцелярии из лично выбранных государем лиц (например, девять комитетов по крестьянскому вопросу, ряд цензурных комитетов). Тот или иной секретный комитет «приобретал иногда компетенцию высшего административного учреждения, и с ним сносились как с своей высшей инстанцией соответствующие низшие учреждения»[577]. Как важный рычаг управления самодержец использовал генерал- и флигель-адъютантов собственной свиты: «Через них Николай держал в своих руках управление армией, посылал их на осмотр воинских частей, на контроль над рекрутскими наборами и т. п.; их рассылал он на производство следствий о злоупотреблениях в военном и гражданском хозяйстве…»[578]. И современники, и позднейшие исследователи не без основания видели в николаевской личной администрации параллели с опричниной.

«Нормальные» же органы власти в николаевскую эпоху теряли своё значение. Особенно показательна в этом смысле судьба Государственного совета — высшего законосовещательного учреждения империи. С 1842 г. исчезает формула «вняв мнению Государственного совета», «которая, по точному смыслу учреждения 1810 г., должна была сопровождать обнародование всех „законов, уставов и учреждений“»[579]. В реальности она мало что значила, но, видимо, раздражала Николая как намёк на саму возможность ограничения его самовластия. «Да неужели же, когда сам я признаю какую-нибудь вещь полезною или благодетельною, мне надобно непременно спрашивать прежде согласие Совета?» — сказал как-то император его председателю И. В. Васильчикову. Из компетенции ГС была изъята вся военная часть и отделены комиссия законов и комиссия прошений. В дневнике Корфа, долгое время секретаря, а затем и члена ГС, описано немало случаев, как тот или мной министр (например, Канкрин или Уваров) при поддержке государя проводили свои предложения фактически без обсуждения в Совете.

А вот замечательный рассказ из того же дневника о принятии бюджета на будущий год 31 декабря 1839 г.: «Рассмотрение бюджета… которое в конституционных государствах даёт всегда повод к стольким прениям, у нас составляет одну формальность, в которой не охраняется даже наружного приличия… две сметы, составляющие почти половину всего бюджета, т. е. министерств военного и морского, приходят уже с предварительным Высочайшим утверждением… В Комитет финансов [Госсовета] роспись внесена, рассмотрена и утверждена 27 декабря, я получил её 28-го вечером, в департаменте экономии она рассмотрена, и журнал подписан 29-го вечером, в Общем собрании выслушана тоже с подписанием журнала 30-го, наконец, в тот же день представлена Государю, выслана от него обратно и обращена к министру финансов с Высочайшею конфирмациею… Следственно, всякое возражение, всякое даже замечание не только неуместно, но и невозможно. Зато это скороспелое рассмотрение и возбуждает всякий год неудовольствие между скромными и тихими нашими [Госсовета] членами… Передо мною самим раскрылись в том без всяких обиняков гр. Бенкендорф, гр. Орлов и кн. Волконский. „Кого хотят обмануть; почему бы не сохранить приличия, отправив нам дело на пару недель заранее; почему бы не выслушать нас, даже и отклонив затем всё, что мы скажем? и пр.“ [в оригинале по-французски] — вот вопросы, которые я слышал от них с разными прибавлениями. Вечером на бале в Дворянском собрании и велик, кн. Михаил П[авлови]ч не смог скрыть своего неудовольствия. После разных таинственных прелюдий… он сказал мне: „Признайтесь, мой дорогой, что с нами поступили сегодня как с сущими болванами“ [в оригинале по-французски]». В дневнике 1840 г. Корф прямо называет принятие ГС бюджета «комедией».

Новые законы могли приниматься и вообще без всякого рассмотрения в ГС — через Комитет министров, императорскую канцелярию, по итогам «всеподданнейших докладов» отдельных министров. Значение Сената также продолжало падать, его функции свелись к роли «исключительно высшего судебного учреждения. Ни о каком сенатском надзоре за закономерностью высшей администрации при таких условиях говорить не приходилось»[580].

Чёткого разграничения законодательной и исполнительной власти при Николае так и не сложилось, да он и вряд ли к этому стремился. Строгий законник Дмитриев сетовал: «Государь, требовавший от всех непоколебимой справедливости, сам, кажется, не признавал никакого закона, кроме своей воли…».

В актив Николаю Павловичу обычно ставят создание (благодаря титаническим усилиям Сперанского) Полного собрания и Свода законов Российской империи. Это, конечно, огромное достижение — наконец-то хаос российского законодательства был приведён в определённый порядок. Но всё же Свод законов был лишь внешней систематизацией исторически накопившегося законодательного материала, а не целостным кодексом гражданского права, подобным Кодексу Наполеона. «Наши Своды, к сожалению, даже в самый день их издания всегда более — история, нежели статистика законодательства», — записал в 1843 г. в дневнике Корф. Крупнейший русский правовед Н. М. Коркунов вообще отрицал, что Свод имеет характер закона[581].

Гонения на мысль

Отстаивая принцип самодержавия в его полнейшей неприкосновенности, Николай I не терпел никакой общественной инициативы. «У нас ныне подозрительно смотрят на всё, что делается соединённым силам и имеет хоть тень общественного характера», — отметил в дневнике 1827 г. цензор А. В. Никитенко.

Дворянское самоуправление и ранее обладало довольно скромными правами, при Незабвенном оно уже и формально стало придатком государственного аппарата. По положению 1831 г. дворянские общества были приписаны к Министерству внутренних дел, а дворяне, служившие по выборам, — обязаны носить мундир этого ведомства. Дворянские собрания находились под полным контролем губернатора — они могли созываться только с его дозволения и по его распоряжению. В 1848 г. вышел запрет на создание благотворительных обществ: бедным предписывалось помогать либо индивидуально, либо через посредничество Приказов общественного призрения.

Но главную опасность император справедливо видел в сфере, трудноуловимой для власти, — в мире идей, где ценность неограниченной монархии давно уже была поставлена под сомнение. «Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твёрдо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит», — сетовал в 1835 г. Никитенко. «…Мысль и её движение теперь подозрительны, какое бы ни было их