повергнуть в ничто. Это гордое чувство силы и власти отражалось на всём его существе. Самая его высокая и красивая фигура носила на себе печать величия. Он и говорить умел как монарх. Действие на приближающихся к нему часто бывало неотразимое. Всякий чувствовал, что он видит перед собою царя, предводителя народов».

Что уж говорить о натурах попроще, как правило, склонных к подчинению сильнейшим! Практически всенародное обожание — не только в переносном, но и в прямом смысле слова — Николая Павловича (за исключением отдельных лиц и отдельных кружков) с конца 1820-х гг. — факт несомненный. Московский почт-директор А. Я. Булгаков в письмах брату 1831–1833 гг. захлёбывается от восторга: «Государь в Москве!.. Видел русского ангела, кланялся ему, а он мне… в маленькой голубенькой колясочке сидел наш бог земной… Всё хорошо; только воля твоя, зачем на монетах нет изображения государева? Право, нехорошо!.. Представь себе теперь жителя Алеутских, Курильских островов, сибиряка, самоеда, у коего отнята навек отрада увидеть государя своего… Ежели бы я был Канкрин…, я бы умолял государя на коленях выбивать монету с царским изображением… Тогда бы стали драться за деньги… Велик наш государь!.. Есть ли день без какой-нибудь прекрасной черты?»

В 1834 г. во время путешествия по России император выпал из коляски и сломал руку. «По этому случаю, — пишет Л. М. Жемчужников, — „Незабвенный“ слёг в постель в городе Чембар [Пензенской губернии] и, когда начал выздоравливать, от скуки тешился прыжками своего пуделя из окна на улицу и обратно. Вспомнив о чудесном спасении императора, верноподданное Чембарское дворянство в собрании своём торжественно постановило: увековечить дом, где жил император, обратив его в церковь [Рождества Пресвятой Богородицы]. Из спальни его сделали алтарь; в церкви поместили икону Николая Чудотворца, при которой в золотой лампаде должен гореть неугасимый огонь; на месте кровати, где покоился император, воздвигнуть престол. Что же касается окна, через которое любимый императором пудель забавлял больного, благоговейно сохранить его без изменений… Так и было сделано; свидетельствую о том, как бывший с 1866 по 1869 год предводитель этого уезда».

А вот описание приезда самодержца в Первопрестольную в 1849 г. из дневника М. А. Корфа, здесь примечательна не только сама картина, но и комментарий автора: «Москва в восхищении и ликует… в Вербное воскресенье Государь, выслушав обедню во дворце, пошёл в соборы. Весь переход был усыпан, унизан народом; толп не было видно конца; окна, крыши и даже колокольня Ивана Великого были облеплены людьми… вдруг растворились обе половинки дворцовых дверей, и Государь появился в них, в казачьем мундире, с шапкою на голове. Едва только он показался, как народ хлынул к подъезду с воплями радости… лезли друг на друга, влезали на двери, на стены, позволяли полиции бить себя и толкать, а дороги государю всё-таки не давали, бросаясь целовать ему руки и ноги, так что эти 600 или 700 шагов (до Успенского собора) он шёл целые четверть часа… Сверх общего… восторга, множество частных анекдотов в нашем монархическом, православном духе, один другого умилительнее. Так, однажды государь воротился с пешеходной своей прогулки с оборванными совсем фалдами мундира: их, в полном смысле, оборвал народ и потом растерзал на тысячи кусков, чтобы каждому сохранить хоть клочок этой заветной святыни, которую теперь счастливый похититель будет передавать из роду в род. Другой раз Государю, также при пешеходной прогулке, приходилось перешагнуть лужу; за ним, кругом него, по обыкновению, валила несметная толпа, и вот из среды её выскакивает купец, стаскивает с плеч богатую шубу и расстилает её перед Государем прямо в грязь, чтобы ему не замочить своих ног; но шуба эта уже не досталась обратно владельцу; народ в ту же минуту растерзал и её, на память себе, что к ней прикоснулись стопы Царские… Душа не нарадуется подобным изъявлениям наших православных, изъявлениям, которые идут, конечно, более к чтимому Русскими, как божество, принципу, нежели к лицу', ибо кто же из этой черни имел случай испытать на себе лично милости царские; но тем в настоящую минуту западного сумасбродства они, я думаю, и отраднее, и прочнее, и спасительнее… воображаю, каким бы чувством неистощимого бешенства объяты были господа левой стороны из Берлина, Франкфурта, Дрездена, Парижа, если б случай привёл их посмотреть на эти сердечные овации тому монархическому началу, которое они у себя с таким цинизмом попирают в грязь! Поистине — с нами Бог!»

Крымская катастрофа переменила массовые восторги на массовые проклятия в адрес почившего самодержца (во всяком случае, среди образованного слоя). Но до нас дошло немало мемуарных свидетельств старых служак, продолжавших чтить память Незабвенного даже после Великих реформ. Вероятно, Николай Павлович соответствовал каким-то глубинным, «архетипическим» русским представлениям о том, каким должен быть носитель верховной власти. Н. Е. Врангель в мемуарах передаёт свой диалог с бывшим николаевским флигель-адъютантом А. И. Философовым, «который при всяком удобном и неудобном случае с восторгом рассказывал о том, как вся Россия „боготворила“ покойного Государя. Однажды довольно неудачно он в подтверждение своих слов привёл случай, доказавший чуть ли не противное. Государь гулял около Зимнего дворца, поскользнулся и упал, и моментально вся набережная до самого Летнего сада опустела. Все испугались и попрятались по дворам, кто куда мог.

— Помилуйте, Алексей Илларионович, — сказал я, — при чём же тут любовь? Просто боялись, чтобы с досады кого-нибудь не разнёс.

— И разнёс бы. Беда, коль сердитому ему попадёшься под руку.

— А вы его любили?

— Боготворил. Он был настоящий Государь! Его любили все! Это был наш священный долг — любить его».

Но среди мыслящего меньшинства авторитет императора в 1840-е гг., несомненно, падал. Вполне благонамеренный и далёкий от оппозиционности сенатор К. Н. Лебедев записал в дневнике 1849 г., акцентируя именно характерные свойства Николая: «Преобладающая страсть Государя — надменная самостоятельность… Государь доведён до какого-то самозабвения, при котором нет никакого внимания к образованности других, к высшим целям человечества и действительным нуждам своего народа. Донесение Паскевича, рескрипты и приказы Государя исполнены этого чувства и писаны не для того, чтобы удовлетворить благородному чувству могущественной Империи, но для того, чтобы выражением, словечком зацепить Француза или Франкфуртца и польстить мелким страстям личной гордыни… Не видна ли здесь раздражительность уязвлённого самолюбия, ропот неудач при видимом торжестве? Ограничивать развитие умственное внутри и оскорблять достоинство лиц и народов вне, — вот всё, что придумало гордое славолюбие. Тут ни капли нет христианства, и посмотрите, как карается это несчастное славолюбие! В России управление не сделало ни шагу прочного и основного успеха: учреждения хуже Екатерининских, благонамеренности и в помине нет у правителей. Вместо развития просвещения оно ограничено, обрезано, подавлено, и мы, Русские, поневоле