Здесь до войны жил с матерью мой приятель однокурсник по историческому факультету Генька. Его отец сидел с 1937 года в тюрьме за то, что был священником. Надо бы зайти узнать, жив ли Генька. Я пошел, глядя под ноги. И услышал, как зов ветра. Кто-то спрашивал: «Лешенька?» Я поднял глаза и увидел Нину. Может быть, я ошибся или мне снится сон? Передо мной стояла белокурая девочка в коричневой шляпке. Время никак ее не коснулось. Она стояла такая же, как в марте 1941. Нина подошла ко мне, обняла, поцеловала и сказала: «Наконец-то приехал! Пойдем, пойдем скорее!!» И она потянула меня за рукав. Что я почувствовал? Да то, что ко мне вернулись 19 лет, что я не уходил на войну, что я не расставался с Ниной, что вот она, она, она! Но это длилось только мгновение. Я в тот день не пошел к Нине. Я сказал, что приехал пару часов тому назад, что дома меня ждет жена. Нина отпустила мою руку и как-то беспомощно и насмешливо спросила: «Да?» И я пошел домой. А потом написал стихи:

На сердце вьюга! Вьюга и ветер!

Милая Нинка, мне больно очень,

В слабо мерцающем лунном свете

Холод длинной бесконечной ночи…

Я встречался с Ниной несколько раз. Мы рассказали друг другу о жизни в войну. Она трудно жила, много вытерпела – и голод, и тоску, и одиночество. Удивлялась, как я всего этого не понимал. Разве можно и нужно было писать об этом. Я согласился, что писать этого нельзя и ненужно. Мне было грустно. Однажды, походив с Ниной по улицам, я пришел домой. Женя сидела на кровати, разговаривала с матерью и, увидев меня, так обрадовалась, так весело поднялась навстречу, что мне стало не по себе. Она не знала о моих встречах с Ниной. Она ни в чем меня не подозревала. А в чем она виновата? Да и что такое Нина? Сравнимы ли ее муки с теми, что вынесла Женя? И я решил: Нины больше нет. И ее не стало. Сохранилось стихотворение, написанное мной в поезде из Москвы в Тирасполь 5 декабря 1943 года. Стихотворение совсем плохое, поэтому я его не цитирую. Но оно подтверждает то, что я написал 26 лет спустя. Интересующиеся пусть прочтут эти стихи в черном блокнотике.

В первые же дни моего отпуска мы отправились к жене покойного Бориса – Леле. Она вернулась в Москву из Ташкента со своей матерью и жила теперь с ней и дочуркой Таней в большой комнате в Сокольниках. Встретила меня Леля громким плачем и вполне искренним восклицанием: «Лешенька! Ты вот вернулся, а Юра погиб!» Ну, что ей можно было сказать в ответ? Принести извинения? Я в общем-то согласился с тем, что произошло серьезное недоразумение. У многих людей, с которыми я встречался, погибли сыновья. Ни один из них не выразил сожаления по поводу того, что я не оказался на их месте. Со слезами встретили меня отец и мать Жени Вольфа. Радовались, что хоть я-то остался в живых. Они пригласили Женю и меня в гости и в то трудное карточное время устроили обед. Так было и при других встречах. Я зашел в дом на улице Левитана 22, где мы с матерью жили до войны. Застал Игоря Закалинского с его женой Шурой и маленькими детьми – сыном и дочкой постарше, отца семейства – Петра Петровича Закалинского. Вспомнили погибшего Петьку. Здесь я узнал, что во время войны умер от голода и болезни старый Степан Александрович Байрашевский, когда-то катавшийся со мной на велосипеде. Встретил Катю, которую благородно пощадил ради меня Юра Зыков. Сейчас она могла бы застрелить, из ревности, другого мужчину, найдись у него что-нибудь подлинно огнестрельное. Но я при встрече сказал, что женат, и дело обошлось без смертоубийства. А потом она подружилась с Женей. Много было грустного в те дни. Но наступали и разрядки. О них и пойдет речь.

Женя и я посетили Лару – супругу Яши Шварца. Он столько раз показывал мне фотографию этой юной красавицы, что я узнал бы ее в тысячной толпе. Женя представляла ее столь же хорошо. Мы явились по данному нам адресу, постучали, за дверью спросили: «Кто там?» Мы назвались друзьями Яши. Дверь открылась. Электричество почему-то выключилось, и при тусклом свете керосиновой лампы я увидел пожилую женщину, даже отдаленно не напоминавшую роскошный портрет Яшиной жены. «Боже мой! – подумал я про себя. – Как война изменила человека! Когда бедный Яша вернется домой, он должен будет потребовать у этой женщины удостоверение личности». Женя тоже молчала. Потом включилось электричество. Сомнений не оставалось: перед нами сидела самозванка. Никаких следов былой красоты. Громадным усилием воли я заставил себя отказаться от немедленного разоблачения. Лара не очень интересовалась подробностями, которые мы могли бы сообщить ей о супруге – воине. Она получала письма и была достаточно информирована. О нас ей тоже Яша писал. Так мы посидели немного и ушли. Оказавшись на улице вдвоем с Женей, я сказал: «Что делать? Яше кто-то подменил жену! На телеграф, и немедленно!» Тут Женя открыла мне тайну. Перед нашим отъездом в Москву Яша ей признался, что показывал нам трофейную фотографию, он мечтал о такой жене, а в действительности имел другую. Он просил Женю не рассказывать мне про это. Она и не рассказала. Вскоре Яша демобилизовался и приехал в Москву. Мы снова встретились с доброй, хорошей Ларой и стали друзьями.

Женя и я – двое в серых шинелях – ходили по осенней Москве. Жене город нравился, хотя по вечерам на улицах было темно. Не хватало электроэнергии. Мы бывали в кино, смотрели, главным образом, трофейные фильмы. Пользуясь своим отпускным удостоверением и почетным положением фронтового офицера, я достал билеты в Большой театр на «Лебединое озеро». Я видел этот балет еще до войны. Женя смотрела его впервые. Ей, как и мне, очень понравились и балет, и театр.

Нужно было думать о хлебе насущном. На всю Москву существовал единственный пункт, где выдавали продукты по аттестатам офицерам-отпускникам. Располагался он на Стромынке в Сокольниках, в бывшем студенческом общежитии МГУ. Я захватил два чемодана (продуктов предстояло взять много) и отправился в путь. В метро «Сокольники» меня схватил патруль с лейтенантом во главе. Оказалось, что я не заметил этого воинского начальника и не поприветствовал его. Можно было бы спорить, ведь я-то пребывал в чине