Я назвал шоферу курс, и мы покатили по знакомым улицам. Вот теперь меня разобрало. Я смотрел на асфальт, на дома, на серое небо, на мелькавшие перекрестки, трамваи, троллейбусы, машины и кричал Жене: «Смотри!» Мне хотелось, чтобы она сравнила немедленно Москву с Веной, Парижем, Венецией и высказалась в пользу Москвы. А Женя сидела, забившись в угол большой машины, закутанная в белый шерстяной платок, в зеленой шинели и кирзовых сапогах. И вот мы на улице Горького, потом на Ленинградском шоссе. Нет, я не мог себе представить возвращения, не мог себе представить, что за четыре года ничего же изменится. Те же дома, те же деревья в скверах. Может быть, и не было этих страшных четырех лет? Мы въехали в Сокол. Здесь перемены оказались налицо. Улицы были пустыми, казались какими-то заброшенными. Я остановил машину у дома на улице Шишкина, где жила мать после того, как развалилась наша терраса. Расплатился с шофером, подтащил вещи к крыльцу, постучал в дверь. Открыла мать. Встречи такого рода иногда показывают в кино, иногда описывают в книгах. Мне не попадалось ничего, что передавало бы такую встречу удачно. Я, конечно, живописать ее не стану. Мать постарела, но в общем-то изменилась не очень. Она поцеловала Женю, и мы вошли в комнату. Дверь закрыть не удалось. Десять квадратных метров – это примерно та площадь, которую занимала землянка Разведотдела на Букринском плацдарме. Но какое это имело значение? Женя и я познакомились с хозяевами дома – милыми людьми, которых я знал по письмам матери. Как в поезде, все утряслось. Разместили вещи и закрыли дверь. Я вернулся домой с войны.

У матери нашлось поллитра водки. Я налил себе стакан и выпил. Для Жени это было обычно, мать огорчилась. С закуской оказалось плохо. В Москве, как и повсюду, действовала карточная система. Мать жила, материально не нуждаясь, она уже не работала в ателье: стала стара. Шила дома корсеты и т. п. В Москву возвращались люди из эвакуации, и мать имела множество заказчиц. Но все-таки для покупок в коммерческих магазинах денег не хватало. В коммерческих магазинах продавалось все – от белого хлеба до черной икры. Но цены там стояли астрономические. Во всяком случае, очередей в знаменитом Елисеевском магазине не толпилось.

Так вот, мы закусили, и мать рассказала о том, как прожила четыре военных года. Пережила голод, ела крапиву и картофельную шелуху. Умирал Борис. За мешок картошки пришлось отдать отцовские золотые часы и сказать спасибо тетеньке-торговке. Картошка не помогла. Бориса увезли в госпиталь и там он умирал от сердечной недостаточности. Мать сидела у его постели, смотрела, как лежал он с закрытыми глазами, тяжело дыша. Увидела, как по щеке его скатилась слеза, как он чуть задохнулся и умер. Это я знал. Но того, что Кирюшка погиб в тюрьме, этого я себе не представлял. Как? Почему? За что? Мать не знала, не знаю и я. Мне было известно, что погиб Юрка Зыков, Юра Соколов (сын Бориса), а теперь мать рассказала, что убиты Женька Вольф, Петька Закалинский, Вася Моргунов, Сережка Никитин. Без вести пропал Левка Жилис и многие другие. Потом рассказал о себе я. Мой рассказ, собственно, был составлен давно. Я нередко, еще до конца войны, воображал себе, как расскажу о войне. Нет! Я не нагнетал ужасов и сверхтрудностей. В моем рассказе было, пожалуй, немало веселого. Я отлично понимал, что остался жив, потому что служил большую часть войны в особых условиях штаба Армии. Мать слушала, не перебивала. Слушала и Женя. И рассказы кончились. И мы сидели, молча, и трудно было представить, что снова начинается жизнь с самого начала. Мать спросила, что я намерен делать. Я ответил: «Надо учиться, если ты прокормишь». И она сказала, что прокормит.

Потом я пошел посмотреть Сокол. Пошел один. Я не мог сейчас показать Жене места, где прошло мое детство. Хотелось самому пройтись по знакомым улицам, ничего не говорить, ничего не объяснять. Просто пройти. Я надел шинель и пошел по улице. Под сапогами хлюпала грязь и первый, еще не уложившийся снег. С крыш текла вода. Улицы были совсем пустые. Первый человек, которого я встретил в поселке Сокол, оказалась моя бывшая однокурсница Шурка Лавут. Она пребывала на последних минутах беременности. Глядя на нее, можно было подумать, что в ее громадном чреве зреют по крайней мере три богатыря с оружием и конями. Она крикнула «Лешка» и кинулась мне навстречу через снег и грязь. Я подскочил к ней, перегнулся через ее живот, и мы расцеловались по-братски. Шурка спросила: «Ты живой?» Я ответил утвердительно. Мы постояли, и я пошел дальше. Шагал мимо заборов, домов, калиток. Везде жили мои товарищи и никого не осталось. Сиротливо стояли дома на улице Левитана, торчали пни спиленных в 1941 году сосен. Я постучался к Зыковым. Меня встретил Николай Александрович, отец Юрки. Он открыл дверь, схватил меня за плечи и прокричал: «Леша! Живой! Как же ты живой-то остался?» Он ввел меня в комнату, усадил на диван, подвинул чашку с кофе и кусок хлеба с маслом. Я сказал, что сыт, что хочу узнать, как погиб Юрка, а как остался жив я, объяснить не могу. Могу рассказать, как и что я делал на войне. Николай Александрович махнул рукой, рассказал про Юрку, показал помятый кусок алюминия, пробитый пулями – остаток Юркиного самолета. Юрку хоронили в Москве. Гроб его стоял на столе, за которым мы теперь сидели, потом его вынесли через окно. Громадный Юрка не поворачивался в дверях. Похоронили его на Новодевичьем кладбище, памятник сделала скульптор Файдыш (мать известного в будущем нашего скульптора Андрея Файдыш), знавшая Юрку ребенком. Я посидел и ушел. Николай Александрович взял с меня слово, что в ближайшее время я зайду снова.

Нет, я не намеревался встречаться с Ниной Манегиной. Я просто пошел к тому месту на берегу речки Таракановки, где мартовским утром 1941 года грохнулся на спину и поднялся под смех незнакомой белокурой девочки. Я пошел по длинной улице Сурикова, мимо ларька, торговавшего водкой в разлив по коммерческим ценам, миновал Песчаную, и вышел к Таракановке. Здесь стоял обшарпанный двухэтажный дом Нины Манегиной. Я не зашел в открытую дверь подъезда. Я просто стоял и смотрел на деревья, церковь, кладбище. Здесь все оставалось таким же, как до войны. Только обветшало как-то. Я стоял и хоронил 23 года жизни. У церкви толпились люди. Цел оказался и маленький домишко при ней с одной комнатенкой.