комнатенке с обшарпанными стенами за столом, заваленным бумагами, сидела женщина. Громкоговоритель хрипел на всю мощность какую-то музыку, женщина сквозь этот шум разобрала, что Женя и я решили зарегистрировать брак. Она взяла какую-то толстую засаленную книгу и сделала в ней запись; потом на листке из школьной тетради в линейку детским почерком написала брачное свидетельство, поставила печать, наклеила гербовую марку, дала нам где-то расписаться и за все это потребовала 15 рублей, т. е. столько, сколько брали за чистку сапог в Одессе. Все это молча, без всякого признака мысли на лице. У меня не оказалось с собой денег. К счастью, нужная сумма нашлась у Яши, мы расплатились и вышли на хмурую улицу. Моросил мелкий дождь. Женя с Яшей отправились домой, я пошел на службу в штаб. Предполагалось, что вечером мы поужинаем с виноградным вином. В гости был приглашен капитан из политотдела Исидор Саич Кацнельсон. Больше приглашать было некого: Даниленко к этому времени демобилизовался и уехал с Лизой в Киев. Многие другие находились в отпусках. Вечер предстоял скромный, но и он не состоялся. В штабе я, как правило, дежурил в приемной командарма. Именно в этот вечер у него предстоял разговор с Одессой, и я должен был оставаться на месте до его окончания… К Капитолине Ивановне я добрался поздно, когда ужин уже завершился, Кацнельсон ушел, а Яша готовился ко сну. Я выпил кислого виноградного вина, съел что-то вкусное, приготовленное Женей, и мы устроились спать на тесной железной кровати.

Дальше в нашей жизни с Женей было много хорошего, но еще больше плохого. Хорошее шло от нее, плохое – от меня. Нет, не собираюсь заниматься самобичеванием и сверхсамокритикой. Я покажу это, но уверен, что читающий мои записки поймет, что во многом была не моя вина, а моя беда. Такая беда настигает многих мужчин. Суть ее вот в чем: женщина в 25 лет прекрасна и готова стать женой и матерью. Мужчина в 22 года готов к этому только с точки зрения технической, если можно так выразиться. Для семьи он не готов, а его возможная будущая жена в это время посещает в лучшем случае 6-ой или 7-ой класс общеобразовательной школы. Часто говорят, что мое поколение выросло на войне и повзрослело до поры. Во всем, чем угодно, но не в способности решать проблемы семейно-брачных отношений. Мелькавшие на полустанках жизни мгновения счастья только увеличивали число любимых женщин. Что дала Женя? Ее снисходительно-терпеливое отношение позволило мне учиться. Она выходила меня в долгие месяцы страшной болезни. Я многое нашел в ней. Что она нашла во мне? Не знаю. Если бы жизнь началась сначала, я снова выбрал бы себе Женю, она меня едва ли бы выбрала вновь. Почему? Это я покажу дальше. Между прочим, пока я жил, я любил Женю. Но любовь эта была капризной, требовательной без должной отдачи, перемежалась с дежурными влюбленностями…… Но к делу!

Перед отъездом в Москву мы сходили на тираспольский рынок и купили Жене большой белый шерстяной платок. Без этого обойтись было невозможно. Женино обмундирование не годилось для московской зимы, а ведь предполагалось, что она останется с моей матерью, поступит на работу, а я вернусь в Тирасполь демобилизовываться. Я оформил проездные документы, Женя уложила вещи (набралось семь или восемь мест), и мы тронулись на вокзал. Поезд шел из Кишенева, останавливался на несколько минут в Тирасполе, и за это время нужно было прорваться в вагон. Поздно ночью к совершенно темному перрону подошел состав. Я вспомнил посадку муромской команды в г. Горьком зимой 1942 года. Только теперь была ночь, все двери вагонов оказались наглухо запертыми, проводники не показывались. Яша, пробежав вдоль вагонов, обнаружил тамбур с выбитым окном. Он крикнул: «Сюда!» Я и провожавшие меня бойцы схватили чемоданы, Женю и кинулись на крик. Подбежали. Яша свесился из тамбура с протянутыми руками. Мы бросили ему чемоданы, передали Женю, потом в тамбур вбросили меня. Кто-то крикнул Шварцу: «Ты что на голову наступаешь? Я майор!» Шварц рявкнул: «А у меня высшее образование, плевать мне на то, что ты майор». Голос смолк. Яша успел выскочить на перрон, паровоз загудел, поезд тронулся.

Женя и я стояли в кромешной тьме и невероятной тесноте. Казалось, что некуда поставить ногу. Тем не менее, когда поезд пошел, как-то все растряслось, установились вещи, люди потеснились, кто-то предложил Жене сесть, нашлось месте и мне. Майор с головой, продавленной Яшиным сапогом, умиротворился. Как-никак, на нем потопталось высшее образование. Утром мы были в Одессе. Самое трудное оказалось впереди. Предстояла пересадка на московский поезд. Никто не знал, где и когда он появится, будут ли места. Женя и чемоданы беспомощно громоздились на промерзшем перроне. Я почему-то разозлился, раскричался, да так, как никогда раньше при Жене не кричал. Она удивленно и с каким-то презрением смотрела на меня. Я замолчал и пошел искать формирующийся состав. Ничего, конечно, обнаружить не удалось. Собралось нас несколько офицеров, направлявшихся в Москву. Мы договорились: прорываться в вагон любыми средствами, при любых обстоятельствах. Одним надлежало занять подножку вагона, другим тащить вещи и спутниц. Я попал в группу захвата. В общем, поезд подошел. Мы осуществили свой замысел столь удачно, что Жене и мне досталось по верхней полке. Мы поехали в Москву, как сельди в бочке. Сейчас не помню всех подробностей путешествия. Что-то мы ели, с кем-то разговаривали. На станциях не выходили: боялись потерять места, а купить что-нибудь из еды все равно было невозможно. Цены стояли сверхпольские. Ели свой сухой паек.

Серым октябрьским утром поезд прибыл в Москву. И снова трудности. Никаких носильщиков. Вдоль вагонов мотались подозрительные типы. Я не хотел потерять ни Жени, ни чемоданов. Нет, я не испытывал волнений от прибытия в родной город. Не до них было. Обвешанный багажом, я с трудом переставлял ноги по шумному перрону. И все-таки сил не хватило. Я опустился на асфальт и беспомощно огляделся вокруг. Подошли два молодца и сказали, что готовы перенести вещи за хорошую плату. Я отдал им чемоданы и попросил не спешить. Вышли на площадь. Нет, я не снял благоговейно фуражки, не опустился на колени, не спросил: «Москва, тебя ли я вижу?!» Говорят, что так поступил милый моему сердцу Вертинский, возвратившийся в 1944 году из эмиграции. Что касается меня, то я отдал носильщикам по шестьдесят рублей каждому. Это примерно по рублю за шаг. Но такими были цены. Нам удалось забраться в роскошную легковую машину.