всем было ясно, что несимпатии Петра к Малороссии выросли на почве симпатии к Польше. Тщательно скрываемая Петром несчастная мысль «ценою уступки половины Малороссии приобрести деятельное участие поляков в борьбе с Карлом»[107]обнаружилась вдруг во всей ужасной наготе своей.

Стало ясно, что в глазах Петра «Малороссия превратилась в разменную монету, на которую можно приобрести те или иные политические удобства»[108].

Терять было нечего.

V

Силы покинули Мазепу. Было уже ясно, что Петр не только не нуждался в услугах Мазепы, но отвергал их как не нужные вовсе. Всякие дальнейшие попытки сближения с Москвою стали бы ничем не оправдываемым упрямством со стороны гетмана, престиж имени и власти которого был уже до крайности унижен Петром. Тяжело, бесконечно больно и обидно было престарелому 80-летнему гетману Мазепе разочаровываться в искренности намерений Москвы. Но не менее тяжело было оглядываться на бушующую Малороссию, униженную и озлобленную, смутно сознающую свой исторический долг сближения с Москвою, хотя и ненавистный, но неизбежный. Думы одна тяжелее другой наполняли его измученную, истерзанную сомнениями, наболевшую душу: «Какою была Малороссия даже при Самойловиче и какою он ее оставляет?! Козак, еще недавно первый воин московского государства, благодаря регулярной армии Петра занял второстепенное положение; страна накануне преобразования в военное поселение: народ разорен постоянными войнами, которым и конца не предвидится; речь шла об отдаче Киева Мальборо: лучшая часть Украйны, ограбленная поляками, насильственно им возвращается: великорусские войска распоряжаются в Малороссии как в стране завоеванной, а сам старый гетман, более всех содействовавший слиянию Малороссии с общерусским государством, не сегодня-завтра будет пожертвован честолюбию Меншикова или, силою обстоятельств, отдан на растерзание толпы»[109].

Мазепа очутился в совершенно безвыходном положении. С одной стороны, верный историческим задачам Малороссии, он шел к царю, хотя и униженный и оскорбленный, но полный политической преданности, и царь отталкивал его от себя, с другой, на стороне Малороссии были все его личные симпатии, но ни одной политической, и отказ разделять их повлек бы за собою, конечно, неизбежную его гибель.

Что же делать?

И он слышал в ответ: «Яко мы за душу Хмельницкого всегда Бога молим и имя его блажим, что Украйну от ига ляцкого свободил, так противным способом и мы и дети наши, во вечные роды, душу и кости твои будем проклинать, если нас за гетманства своего, по смерти своей в такой неволе заставишь. Очи всех на тя уповают и не дай Боже на тебя смерти, а мы застанем в такой неволи»[110].

Это был голос всей Малороссии, не только униженной и оскорбленной, но растерянной, трепещущей за свое бытие, судорожно ищущей выхода из положений, ставших уже неразрешимыми. Малороссия видела над собою занесенный меч Петра и, вместо бесцельной борьбы, предпочла уйти от зла.

Куда? Ей было безразлично куда.

И жребий был брошен.

Что здесь не было иных соображений, не было своекорыстных расчетов, тех замыслов, приписываемых Мазепе, которые выросли будто бы на почве его убеждения в силе Карла и бессилии Петра, доказывает его трогательная речь, сказанная старшинам накануне его открытой «измены»:

«Пред Всеведущим Богом протестуюся и на том присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, а ни для яковых прихотей, но для вас всех под властью и региментом моим застаючих, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны, бедной Украйны, всего Войска Запорожского и народу Малороссийского и для подвышеня и розширеня прав и вольностей войсковых, хочу то, при помощи Божией, чинити, чтобы вы, з женами и детьми и отчизна з Войском Запорожским как от Московской, як и от Шведской стороны не погибли»[111]…

Таким образом, не стремление Малороссии к автономии, не личные счеты с Москвою, не оскорбленное самолюбие гетмана были причиною измены Петру всей Малороссии в лице гетмана Мазепы и выдающихся представителей Малороссийской аристократии[112], а та горячая любовь к родине, какая усматривала в реформах царя не только посягательство на ее вековечные святыни, но даже на ее целость, и подозревала Петра в намерении уничтожить Малороссию, купив ее ценою благорасположение Польши.

VI

Таков был характер арены деятельности Димитрия Горленка. Я намеренно остановился несколько подробнее на описании этого характера для того, чтобы показать, насколько состав преступления Мазепы и его единомышленников разнится от того, какой обыкновенно соединяется с именем «измены».

Это не была измена в том смысле, в каком она обычно понимается, напротив, то был безнадежный крик отчаяния при виде измены Петра всему, с чем органически срослась русская жизнь и что приобрело в ее глазах значение святыни.

Пусть в упрямой защите этих святынь сказался излишний консерватизм Мазепы и его сподвижников, но поставленный рядом с либерализмом Петра такой консерватизм казался неизмеримо более почтенным, ибо отражал гораздо более глубокое содержание, чем то, какое скрывалось за реформами Петра.

VII

Принятие Мазепою гетманской булавы совпало с ужасною Кодацкою катастрофою. Престарелый Лазарь, знаменитый полковник прилуцкий, был схвачен озверелою толпою своих же полчан, изрублен саблями и живым брошен в раскаленную печь[113]. Трудно описать весь ужас этой неслыханной жестокости… Беспримерное в летописях истории преступление заслонило собою политику дня, оставлявшую позади себя кровавые следы жестокости и произвола, но тем большим вниманием окружило имя Димитрия, воплощавшего в себе дивный образ своего знаменитого отца. Горе Димитрия еще более приблизило к нему Мазепу. Последний не мог не заметить в лице младшего из сыновей погибшего Лазаря унаследованных качеств отца, ту глубокую преданность родине, какая незаметно сливалась с ревностью о ее благе и была руководящей идеей его жизни. Притом, в противуположность Мазепе, Димитрий обладал и теми качествами, коих недоставало престарелому гетману – решительностью и настойчивостью, без коих еще можно было управлять, но нельзя было ничего созидать. И Мазепа делает всё чаще попытки приблизить к себе Димитрия, не останавливается даже пред знаками внимания, носившими несомненный характер личной жертвы. Особенно характерно сказалось такое внимание гетмана к Димитрию в отношении Мазепы к одному из братьев бывшей гетманши Самойлович-Захару Голубу. На дочери последнего Марии Захаровне[114] был женат Димитрий, и гетман уже в 1687 году выдает Захару Голубу такой универсал: «Маючи мы в респекте нашем невинность п. Захария Ивановича, берем его под нашу оборону, желая чтобы он в доме своем жил и хуторами своими владел свободно»[115].

С младшим же братом гетманши – Константином Мазепа поступает даже сурово и немедленно, по вступлении своем в должность, лишает его генерального уряда, сводя на нем свои счеты