Шесть лет провел Димитрий в добровольном изгнании, деля с Мазепою горечь преследования и обид со стороны бездарной пошлости, заклеймившей их позорным именем «изменников», но ежечасно изменяющей своим убеждениям в угоду тех, кому это было нужно. С грустью созерцали изгнанники русскую жизнь с ее нерусским содержанием, прозревали грядущие беды, усматривали в насаждении иноземных начал оскорбление святыни русской и начало будущих бедствий, но никому не было дела до них. Жизнь выбросила их из колеи своей… Они стали ей не нужны. Положение делалось всё более тягостным. Этому способствовали недобрые вести из дому, приобретавшие в глазах несчастного Димитрия тем большее значение, чем меньше он их мог проверить.

«Брошенными на произвол судьбы имениями завладела сестра Ракович и племянник Аким», – доносилось Димитрию, и несчастный изгнанник мучился мыслию, что он – единственный виновник нищеты детей своих, один ответственен за разорение семьи. «Неправда, – писал другой, – все имения возвращены обратно сыну Андрею». Чрез некоторое время опять новые известия, противоречащие предыдущим: «Сын Андрей арестован и сослан в Москву, имения расхищены Скоропадскими»… Каждое из таких сообщений заключало в себе несомненную долю правды, но передавало лишь циркулирующие слухи, не было проверено точно, благодаря чему рождало почву для той нравственной пытки, какая была слишком безжалостна, невыносимо мучительна и становилась для старика уже непосильной. Но долг велел терпеть.

Мазепа лежал уже на своем смертном одре. Дни жизни глубокого старца были сочтены. В последний раз оглянулся он на свою прожитую жизнь, подозвал к себе Димитрия, просил его не оставаться более на чужбине и, уничтожив все свои рукописи и бумаги, взял на себя одного ответственность за «измену», сказав: «Нехай один я буду бесталанным, а не многие, о яких вороги мои мабуть и не мыслили, або мабуть и мыслить не смели: но злая доля всё переиначила для неведомого конца»[121].

С этими словами скончался великий христианин, не понятый современниками и не оцененный потомством.

X

Тоска мучительного одиночества, в связи с сознанием исполненного долга к Мазепе, заставила Димитрия склониться на убеждения царских послов в Константинополе Толстого и Шафирова вернуться на родину, и он подал прошение об «амнестии», в ответ на которое послы объявили «не токмо ему, Горленке, но и другим без изъятия, в каком бы кто тяжком преступлении ни обретался, амнестию», т. е. забвение и прощение всех их вин, и обнадеживали не только безопасными в животе, но и от укоризны изъятыми и свободными[122].

В тех же выражениях писал и фельдмаршал Б. П. Шереметьев. Не менее категорично высказывался и Киевский губернатор князь Д. М. Голицын: «Того ради он е. в. указом уверяет и христианским сумнением обнадеживает и приемлет их на сумнение христианское и на свои руки, чтоб их ничем неврежденных сохранить»[123].

Однако, как ни определенны были такие обещания полной «амнестии» и как ни усердны были просьбы «ехать без всякого сумнительства», Горленко хорошо знал из письма Шафирова, что его ожидала не свобода на родине, а томительная ссылка в Москве с тем лишь преимуществом, что «оные (эмигранты) всесовершенно и весьма отнюдь ни в чом истязаны не будут и останутся во здравиах их целы»[124]… Впрочем, Димитрию было уже всё равно, как с ним поступят. Больших испытаний, чем те, какие остались уже позади, он не мог предвидеть и безропотно покорился своей горькой доле.

Смерть Мазепы способствовала возвращению его на родину, конечно, больше, чем все эти уверения и обнадеживания. Исполнив долг свой до конца, Димитрий мог считать себя свободным от необходимости оставаться в Турции и в конце февраля 1715 года вместе с зятем своим Григорием Бутовичем, Михаилом Ломиковским, Иваном Максимовичем и канцеляристом Антоновичем[125], после шестилетнего добровольного изгнания вернулся на родину и как знатнейший из эмигрантов вручил в Глухове новому гетману Скоропадскому войсковую печать и котлы. По возвращении Димитрия гетман поторопился немедленно же войти с представлением к архиепископу Киевскому Иоасафу Кроковскому о снятии с него церковной клятвы, наложенной на «Мазепу и его единомышленников, самовольно на шведскую сторону удалившихся» 12 ноября 1715 года, а ныне тяготеющей лишь над злополучным Мазепою.

«Большие перемены нашел Димитрий на родине… Появились великорусские помещики-«москали», как например, Меншиков и барон Шафиров, которому отданы были имения Ломиковского. При боку гетманском (a latere) появились царские легаты, резиденты, без согласия с которыми гетман ничего не мог делать; полковники потеряли прежнее свое значение: власть их в полку, над полковою старшиною, была ограничена во всем и подчинена воле гетмана, т. е. царского резидента. Словом, старый малороссийский порядок, установившийся веками и по окончании борьбы с Польшей за племенное и религиозное существование начинавший выделять сильную, могущественную аристократию, – порядок, горячим приверженцем которого был Димитрий Лазаревич Горленко, – видимо, начинал распадаться под влиянием новых, московских, правительственных распоряжений… всегда и везде нивелирующих всякие общественные неровности»[126].

Не менее безотрадную картину нашел Димитрий и в сфере своих имущественных дел. Сколь ни преувеличенными казались слухи о разорении, но действительность оказалась еще ужаснее. Димитрий увидел себя обобранным со всех сторон. Часть имений была захвачена родственниками, сестрою Ракович и племянником Акимом, другую – приписал «к своему двору» гетман Скоропадский, третья – попала в категорию так называемых «изменничьих», образовавшихся из земель, отобранных у приверженцев Мазепы и отданных в распоряжение гетмана для раздачи их «иным верным в войске запорожском». Однако Димитрий проявил изумительное равнодушие и безучастие к своим имущественным делам. Он был гораздо более озабочен мыслию о свидании с милым сыном своим Пахомием, смиренным иноком Киево-Печерской Лавры. Эта мысль, с которою он выехал из Турции и с которою не разлучался, заслоняла собою все безотрадные картины, с коими он встретился на склоне своей мятежной жизни. Кроткий образ всегда молчаливого, всегда невозмутимого, приветливого и ласкового Пахомия успокаивал и радовал старика. Он стремился в Лавру, чтобы в молитве и беседе с своим младшим сыном обрести тот именно покой, от которого бежал во дни своей юности, побежденный доводами, предписывающими ему не малодушное бегство от зла в келию монастыря, а ожесточенную борьбу с ним на поле брани. Какими жалкими казались ему теперь эти доводы! Как бесплодна прожитая жизнь, единственным приобретением коей он мог признать лишь способность не сокрушаться былыми невзгодами, т. е. именно то, на чем основана великая тайна отречения от всех земных благ, и на чем была построена вся жизнь его любимого сына Пахомия. Умиленный свиданием с сыном, духовно возрожденный беседами с печерскими мудрецами-подвижниками, Димитрий исполнил