–Я все искупила, капитан?

–Король даровал вам полное помилование.

–Я не про оправдание по закону. Искупила ли я свои утраты?– Она смотрела ему прямо в глаза. Ее теплое дыхание касалось его губ.– Искупили ли вы свои?

Она улыбнулась с усилием, словно поднимала непомерную тяжесть, а потом вдруг сказала тихо и весело:

–Раз ни вам, ни мне нет искупления, то выход лишь один. Обещайте, что не будете меня спасать, капитан, а я пообещаю вас не любить.

–Я… обещаю, миледи.

Она не отодвинулась от него.

–Так у нас мир?

–Мир?– И тут он понял.– Да, миледи.

–Благодарение Фрейе,– сказала она.– У меня не осталось сил воевать.

Целуя коротко остриженные волосы мистрис Шор, Дими чувствовал, как ее нежные пальцы сомкнулись на его загрубелых запястьях.

Подогретое вино с пряностями было наполовину выпито, половина свеч в комнате догорела.

–На что намекал Мортон,– спросила Цинтия,– когда задал вопрос… про вас и про боль?

Антони Вудвилл, держа сплетенными пальцами кубок, подался вперед в кресле.

–Полагаю, доктор, вас нелегко испугать…

–Я скажу вам, если это случится,– спокойно ответила Цинтия. Она не думала, что он ее напугает. Возможно, вызовет у нее отвращение. Разочарует, точно.

Риверс встал, развернул кресло и сел спиной кЦинтии. Он расстегнул пряжку и сбросил верхнее платье на спинку и подлокотники. Затем расшнуровал рубаху и спустил ее с плеч.

Самым новым шрамам было не меньше пяти лет, остальные выглядели куда более старыми. Судя по всему, рубцы были глубокие, но пугало не это: чтобы плетка впивалась в мясо, большого ума не нужно, одно лишь дурное рвение. Пугала равномерность отметин, точность углов и расстояний. Это делалось тщательно, по науке. С любовью.

–Кто-то… вас истязал,– сказала Цинтия, хотя ничего не могло быть очевиднее. Она пожалела, что слишком много выпила.

–Я сам себя истязал.

–Но зачем?

–Сперва из-за того, что убил человека,– ответил Риверс.– Потом – для служения богам, которые такого требуют. Но их я скоро отринул и дальше бичевал себя просто потому, что мне это нравилось.

–Почему?– выговорила Цинтия.– Почему вы?

Не было ни ужаса, ни омерзения, ни разочарования – одна лишь обреченная тоска по утраченной надежде, которой она до сей минуты не осознавала.

–Это больше не главная моя страсть,– сказал он. Плечи его напряглись, так что старые рубцы проступили сильнее.

–Но все равно ваша… ваша…– Она задохнулась.– Заметили бы вы меня, если бы не увидели первый раз с ножом в руке?

Риверс издал тихий, мучительный стон. Он натянул одежду на плечи, встал, повернулся кЦинтии лицом.

–Вы для меня лучшая из женщин, доктор, и я надеюсь еще много раз наслаждаться вашей беседой. Однако я не буду просить о большем, зная, что вы усомнитесь в моих мотивах.– Он пошел к двери.– Тем более что я сам в них сомневаюсь.

Он двигался спокойно, с достоинством. Цинтия смотрела ему вслед, думая, что надо молчать, ибо если она простит ему это, ей нечего станет ему прощать.

А может, это будет значить, что она способна на истинное прощение.

Цинтия схватила трость и приподнялась с кресла.

–Антони,– спокойно промолвила она.

Он остановился.

Цинтия много раз выступала экспертом во флорентийских судах, и особенно часто ее приглашали, когда разбирались дела об изнасиловании. Поскольку, если жертва была знатной, насильнику грозил смертный приговор, требовались бесспорные доказательства, и она не знала более бесспорных признаков, чем страх перед любовью и не только как физической близостью.

И теперь ей нужно было понять, насколько велик ее страх.

–Что вы собирались мне сказать, доктор Риччи?– спросил Антони.– Что у роз есть шипы? Я не настолько плохой поэт.

–Я не англичанка, но мне говорили, что слово английского рыцаря – противоядие от сомнений.

–Вы… жалеете меня, мадам?

Он усилием воли убрал с лица всякие чувства, но их следы слышались в голосе, иЦинтия поняла, что он тоже в отчаянии.

Она гадала, как могла увидеть что-то общее между ним и жалким фанатиком во флорентийском доме, если они различны, как слава и позор.

«Чего ты хочешь, Риччи?– подумала она.– Мы все увечны».

–На земле мы все – прах земной, и плоти нужно иногда прикасаться к плоти.

Теперь Цинтия чувствовала, что ей нужно прикосновение, и понимала, что это правильно.

Он причинил ей боль – она была стара заниматься этим в первый раз, не говоря уже о том, что бедро по-прежнему ее мучило,– но по всхлипу и тихому шепоту Антони она поняла, что он не нарочно, а потом – что все хорошо, а дальше стало лучше, чем просто хорошо.

Грегор фон Байерн смотрел в окно, как гаснут лондонские огни. Хорошая ночь, думал он, чтобы быть в мире со всем миром. Комната была погружена во мрак, только на рабочем столе лежал круг белого света от лампы.

Этот круг заключал в себе его чертежи, литейную форму для пуль, тигелек с застывшим свинцом на погасшей спиртовой горелке и склянки с этикетками на немецком. Посередине стоял деревянный цилиндр в пядь длиной с дыркой на одном конце и прорезями по сторонам.

Грегор выдвинул ящик стола, вытащил маленький пистоль, убедился, что тот заряжен, потом надел цилиндр на дуло; передняя мушка-пластинка вошла, как бородка ключа, и поворот на четверть круга соединил обе детали накрепко.

Грегор пальцем счистил с цилиндра опилки, проверил, не забились ли отверстия глицерином и металлической пылью. Когда что-то предстоит сделать лишь однажды, есть время выполнить все идеально.

Ему подумалось, что в какой-то мере это будет триумфом немецких технологий над византийскими: Восточная Империя так и не догнала Германию в искусстве создания огнестрельного оружия и адских машин.

Если его расчеты верны, цилиндрическое устройство после воспламенения выстрелом создаст яйцевидную зону в два ярда высотой и ярд в поперечнике, где в течение восьми секунд будет сохраняться температура кипящего железа. Грегор предпочел бы бо́льшую длительность, чтобы от него остались лишь кусочки расплавленного металла… и еще, наверное, зубы. Зубы на удивление огнеупорны. Он знал одного вестфальского алхимика, пытавшегося создать искусственное покрытие для зубов.

Однако для него самого этого огня хватит.

Грегор вышел на середину комнаты, подальше от предметов, которые могли вызвать пожар. У него и мысли не было написать объяснительную записку. Вкус крови во рту не объяснишь.

Он насыпал пороху на полку, поднес пистоль к груди, направил дуло вверх.