Долгий спор о рабочем дне закончился в декабре 1923 г. по меньшей мере временно победой предпринимателей. Народнохозяйственные аргументы, высказанные ими в пользу своих требований, нашли отклик не только у буржуазных партий, но и у социал-демократии. Что касается свободных профсоюзов, то в своем бескомпромиссном стремлении безусловно отстаивать 8-часовой рабочий день они не получили поддержку от других ведущих организаций рабочих — ни от Христианских профсоюзов, ни от либерального Хирш-Дункершен-Геверкферейн[35]. Но лагерь работодателей был далек от того, чтобы удовлетвориться своими достижениями, ведь восьмичасовой рабочий день все же продолжал «в принципе» рассматриваться как норма. Кроме того, постановление правительства о третейском арбитраже от 30 октября 1923 г., принятое на основании Закона о предоставлении чрезвычайных полномочий от 13 октября 1923 г., разрешало министру труда выступать в тарифных конфликтах в качестве верховного третейского судьи. Это право Браунс зачастую использовал для вмешательства в спор, чтобы поддержать в нем слабейшую сторону — рабочих. Следовательно, в конце 1923 г. не могло быть и речи о возвращении к «манчестерскому либерализму». Государство участвовало в экономической жизни активнее, чем когда-либо, при этом оно ни в коем случае не позиционировало себя как неизменного партнера предпринимателей, зачастую выступая их противником. Поэтому исход борьбы за продолжительность рабочего дня мог рассматриваться некоторыми промышленниками не иначе как пиррова победа{248}.

Свободным профсоюзам, напротив, фактическая ликвидация 8-часового рабочего дня представляласьтяжелым поражением. В ответ на это они в середине января 1924 г. выступили с заявлением о расторжении Центрального трудового содружества союзов работодателей и работников (ЦАГ), на заключение которого они согласились пятью годами ранее, в ноябре 1918 г. На самом деле, принимая во внимание положение дел, это решение было еще одним демагогическим жестом. Ведь уже за время с осени 1919 и до лета 1922 г. из ЦАГ вышли многие отдельные профсоюзы, в том числе такие значительные, как союзы горняков и металлистов, и на лейпцигском конгрессе АДГБ в июне 1922 г. приверженцы политики классового сотрудничества имели большинство только по количеству представляемых членов, но не по числу присутствовавших делегатов. С другой стороны, правое крыло предпринимателей во главе с представителями тяжелой промышленности никогда в действительности не признавало принципы паритета труда и капитала и тарифной автономии и давно уже стремилось к отмене уступок, сделанных профсоюзам в момент слабости в ноябре 1918 г. Таким образом, ЦАГ задолго до своего формального конца стало только фасадом для обоих лагерей: собственная сплоченность была важнее, чем организационная спаянность с контрагентом. Между тем умеренные силы как предпринимателей, так и профсоюзов вовсе не хотели отказываться от мысли о совместном сотрудничестве. Только партнерство теперь должно было практиковаться в более эластичной форме, чем раньше. Тем самым исключалось то, что привело к крушению ЦАГ: перенапряжение отношений в результате социальных конфликтов, не предусмотренных в гармоничной модели содружества труда и капитала образца 1918 г.{249}

Закон о предоставлении чрезвычайных полномочий дал возможность кабинету Маркса жестко и неуклонно проводить политику стабилизации не только в отношении вопроса продолжительности рабочего дня, но и в других областях, что было бы невозможно в условиях нормального законодательного процесса. 12 декабря 1923 г. содержание чиновников было установлено на уровне существенно ниже довоенного. Сокращение численности персонала, находящегося на государственной службе, решение о котором принималось еще правительством Большой коалицией, было осуществлено кабинетом Маркса так бескомпромиссно, что предусмотренные квоты оказались выполнены с опережением.

Постановления о чрезвычайном налогообложении дали рейху возможность получить требуемые финансовые поступления. Налог с оборота был увеличен, ставки подоходного, корпоративного и имущественного налога установлены заново, а также заново урегулировано распределение доходов между рейхом и землями. При взимании налога на квартплату и налога на облигационный капитал учитывались инфляционные прибыли. Налог на квартирную плату, введенный Третьим постановлением о чрезвычайном налогообложении от 14 февраля 1924 г., был одновременно задуман как вклад в демонтаж «плановой» экономики. Во время войны и инфляционных лет плата за аренду жилья фактически была заморожена; по состоянию на конец 1923 г. финансовое министерство рейха оценивало соотношение актуальной платы за наем к довоенной в среднем на уровне 20 %.

Чтобы способствовать новому строительству и ремонту жилья, кабинет Маркса стремился быстрее довести арендную плату до довоенного уровня. Министр финансов Лютер представлял темп повышения арендной платы таким образом, чтобы к концу 1924 г. она достигла 80 % от уровня мирного времени, но окончательное решение находилось в компетенции земель, а не рейха. С 1 апреля 1924 г. владельцам домов причиталось по меньшей мере 30 %, с 1 июля — не менее 40 % и с 1 октября — 50 % от размера довоенной арендной платы. Оставшаяся часть собиралась в виде налога на квартплату и должна была не в последнюю очередь направляться землями и муниципалитетами на строительство жилья — область, которая с 1914 г. испытывала острый отложенный спрос на инвестиции{250}.

Самую спорную часть Третьего постановления о чрезвычайном налогообложении составляли положения о ревальвации. Давление, которое оказывалось на федеральное правительство в этом пункте, тем временем настолько усилилось, что Лютер не мог и далее придерживаться своей первоначальной линии — отклонение любых притязаний на ревальвацию. Постановление правительства от 14 февраля 1924 г. установило ставку ревальвации капиталовложений на уровне 15 % от суммы в пересчете на золотую марку. Однако погашение ревальвационного долга было отложено до 1932 г., а погашение и начисление процентов по государственным займам — до окончательной выплаты репараций, т. е. на неопределенное время. Эти положения ни в коей мере не соответствовали чрезмерным ожиданиям, разбуженным решениями Имперского верховного суда и Союза судей, и поэтому вызвали бурю протестов. Некоторые суды зашли настолько далеко, что объявили постановление правительства не имеющим юридической силы{251}.

В отношении оккупированных областей Лютер также не смог осуществить свою политику в полной мере. Он намеревался прекратить все выплаты в оккупированных регионах после введения рентной марки, что неизбежно вызвало бы эскалацию конфликта с Францией и Бельгией. После интенсивных консультаций кабинет Маркса принял 5 декабря 1923 г. решение продолжить в этих областях выплату пособий по безработице и заработной платы служащим, а также снова взять на себя расходы по содержанию франкобельгийских войск и компенсации ущерба, возникшего в результате оккупации. Впрочем, правительство продолжало придерживаться линии, согласно которой рентная марка не вводилась в оккупированных областях или по меньшей мере не использовалась при официальных выплатах.

Между тем пойти на уступки были вынуждены не только такие сторонники «разрыва с Францией», как Лютер и его коллега Яррес, вновь занявший в правительстве Маркса пост министра внутренних дел. На рубеже 1923–1924 гг. поражение потерпели также те политики, которые желали пойти навстречу стремлению Франции обезопасить себя