Шрифт:
Закладка:
«Меньше вероятность хакерского взлома». И Гамаш положил руку на свой открытый ежедневник.
«Слава богу, – сказал Бовуар. – Потому что время вашей записи к дантисту представляет национальный интерес».
«Может быть, не к дантисту, а к парикмахеру? – улыбнулся Гамаш. – Чего бы не дали русские за…»
«Ваши волосы во время локдауна и правда напоминали о советской эпохе».
«О-о-о, Эйнштейн, – шепнула тогда Изабель Жану Ги. – Ты уверен, что хочешь обсудить вопрос о ковидных волосах?»
Она сама в те дни испытала потрясение, увидев, сколько у нее седины. В свои тридцать три Изабель чувствовала себя еще совсем молодой. Но ранение в голову оставило след поглубже шрама.
– Зачем Дебби два ежедневника? – рассуждал Гамаш. – И почему не взять ежедневник с собой? Зачем оставлять его запертым в столе?
– Вы хотите сказать, что у нее была скрытая повестка?[118] – прищурилась Изабель, довольная двусмысленностью вопроса.
Пока мужчины стонали от смеха, она позвонила в Нанаймо с новой просьбой и после долгого самоуничижения наконец дала отбой. Сделала гримасу.
– Барри пойдет в отдел отправки и отыщет ежедневник. Если только коробку уже не увезли. – Она положила телефон на стол и посмотрела на шефа. – Ладно, пусть Дебби убила Марию, что сейчас невозможно доказать, – но куда нас это приведет?
– Это приведет нас, – ответил Бовуар, – к заключению, что Дебби Шнайдер все это время и была намеченной жертвой, а Эбигейл Робинсон – убийцей.
– И с чего ты это взял? – Изабель недоумевала.
– Это была месть. Эбигейл наконец поняла, что натворила Дебби.
Изабель уставилась на него:
– Неужели? Сорок лет спустя? Но даже если это и так, то зачем убивать Дебби на вечеринке? Худшего места не найти. Я думаю, мы где-то сбились с правильного пути. Надо вернуться к нашим первым и наиболее вероятным подозреваемому, жертве и мотиву. Винсент Жильбер убил Дебби, приняв ее за Эбигейл Робинсон. У него куча мотивов. – Она подняла палец, начиная отсчет. – Он презирал кампанию, которую она развернула. Он понял, что ей известно о его работе с Юэном Камероном и теперь она шантажирует его, Жильбера. Он сводил счеты за неудачи в прошлом. Любого из этих мотивов достаточно.
Гамаш кивал, погруженный в свои мысли, потом принял решение.
– У нас есть одни догадки, и с этим не поспоришь. Поэтому мы тянем за все ниточки. D’accord?[119]
– D’accord, – сказал Жан Ги.
Гамаш посмотрел на Лакост.
– D’accord, patron.
– Bon. – Он поднялся, Лакост и Бовуар последовали его примеру.
– В оперативный штаб? – спросил Жан Ги.
– Вы идите, – сказал Арман. – А я тут загляну кое-куда.
В дверях Бовуар неожиданно остановился и поспешил обратно к столику.
– Брауни? – улыбнулась Изабель, когда Жан Ги догнал ее у выхода из бистро. Нос никогда ее не обманывал.
* * *
Все вместе они дошли до церкви Святого Томаса.
Изабель и Жан Ги отправились дальше, а Гамаш поднялся на ступеньки крыльца и оглянулся. С этого места он видел всю деревню.
Когда он в первый раз попал в Три Сосны, у него создалось впечатление, что четыре дороги, расходящиеся от деревенского луга, представляют в совокупности нечто вроде солнечных часов. Ему показалось, что в этом есть некая ирония. Громадные часы в том месте, которое находится практически вне времени. Но вскоре он понял: это не часы, а компас. Дороги соответствовали сторонам света и вели на север, юг, запад и восток.
В центре стояли три сосны.
И сравнение с компасом тоже вызывало у Гамаша насмешливую улыбку. Компас для деревни, которой нет на карте. Деревни, которую могут найти только сбившиеся с пути. Впрочем, в этом-то никакой иронии не было.
Он стоял на крыльце и пытался понять, что могло привести к убийству Дебби Шнайдер. Неужели все началось с любви и именно она стала движущей силой преступления?
«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, – думал Гамаш, – так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто»[120].
Неужели он искал кого-то, кто есть ничто? Одна оболочка? Или же он искал того, чья любовь была настолько велика, что толкнула его на убийство? Неужели любовь способна на такое?
– Закрой эту гребаную дверь! – раздался крик изнутри часовни, а следом за ним бормотание: «Фак, фак, фак».
Гамаш был абсолютно уверен, что это не глас Божий. По крайней мере, он на это надеялся. Хотя и подозревал, что Богу порой хочется накричать на людей.
Он сделал, что ему было велено.
Рут сидела на своем обычном месте, купалась в красных, синих и зеленых лучах, исходящих от трех витражных мальчиков. Братьев. Вечно идущих в бой, из которого им не суждено вернуться.
Арман по привычке перекрестился, хотя это была и не католическая церковь. Да и он больше не считал себя католиком. Как не считал себя и протестантом. Или иудеем. Или мусульманином.
Он, по словам Ибрахима ибн Адхама[121], был «человеком, который любит своего собрата по роду человеческому». Хотя следовало признать, что любовь к утке требовала от него некоторых усилий.
– Сядь на последнюю скамью! – приказала Рут, по меньшей мере в десятый раз за этот день. – На ту, что слева от двери.
И опять старший инспектор Гамаш подчинился. У него ушло несколько минут, чтобы понять, почему он оказался здесь. На спинке задней скамьи была вырезана небольшая фигурка, прикрытая «Книгой общих молитв».
Он встал и подсел к Рут.
– Так что вы знаете об обезьянках?
Рут сидела в профиль к нему, устремив взгляд перед собой. И поглаживая Розу.
– Я знаю, их рисовала не сумасшедшая женщина. Энид приходила сюда почти каждый день. И я тоже. К моменту моего появления она уже сидела здесь, а когда я уходила, она еще оставалась. Мы никогда с ней не разговаривали, почти не замечали друг друга. Не потому, что испытывали взаимную неприязнь, просто мы обе искали здесь покоя. Однажды я услышала скрежет. Как тебе известно, не в моем характере читать наставления, но я подумала, что следует указать ей: это чертов дом Господень и она должна на фиг прекратить его осквернять.
– Аминь, – произнес Арман и увидел улыбку на ее лице.
– Можешь верить, можешь нет, но она оскорбилась и ушла, – сказала Рут, повернувшись к нему. – И тогда я посмотрела на
