Когда писателя арестовали за его протесты против несправедливости, Ральф Уолдо Эмерсон посетил его в тюрьме и спросил: «Генри, что ты здесь делаешь?» А Торо ответил: «Ральф, что ты делаешь там?»

Винсент тогда рассмеялся. Как и Арман. Оба оценили ответную реплику Торо.

Наступило время, когда совестливые люди должны занять четкую позицию.

Пришло ли это время для Винсента Жильбера? Неужели кризис совести заставил его перейти от слов к действию?

Не придется ли ему, Гамашу, арестовывать святого идиота за эту решимость? А когда он арестует Винсента, тот наверняка спросит у него: «Что ты делаешь там?»

Но Арман знал ответ. Он искал преступника, чтобы над тем свершилось правосудие.

Кто-то шел за ним следом. Он слышал шаги почти с того самого момента, как свернул с дороги на лесную тропу.

Теперь этот человек был совсем рядом. В двух шагах.

– На самом деле ты ведь не веришь в то, что говорил, да? – спросил Арман. – Я говорю о Поле Робинсоне. О том, что он убил свою дочь.

Шедший сзади замер. На мгновение воцарилась полная тишина.

– Нет. Я верю.

Арман повернулся к Жану Ги. Улыбнулся. Он с самого начала понял, кто идет за ним. Узнал по походке. И более того, он был убежден, что Жан Ги всегда, если сможет, будет рядом. В двух шагах.

* * *

Изабель Лакост почти не замечала, как темно становится в оперативном штабе. Она была поглощена своими мыслями. Ей не давали покоя нерешенные вопросы.

Она взяла телефон:

– Барри? Это Изабель. Я по поводу фотографии, которая была на столе Дебби. Там на обороте есть надпись? Дата или еще что-нибудь?

– Я ее уже упаковал, коробка готова к отправке.

– А не можете найти?

Он тяжело вздохнул:

– Да. На это уйдет какое-то время.

– Пожалуйста, поскорее.

Барри, вероятно, услышал волнение в ее голосе:

– Уже иду вниз.

– И еще: можете прислать список других предметов, которые находились в ящике вместе с этой фотографией?

– Список у меня в компьютере. Там были скрепки для степлера. Два картриджа для принтера. Линейка, ежедневник, поздравительные открытки ко дню рождения, коробочка со скрепками и эта фотография. Я вам вышлю список.

– Merci. Когда найдете коробку, не будете ли так добры отсканировать открытки?

Она завершила разговор и уставилась в пустоту перед собой.

* * *

– Ты не веришь, что Пол Робинсон убил свою дочь, – сказал Арман.

– Я верю.

– Правду говори, Жан Ги.

– Я считаю, Пол Робинсон сделал это. Он сожалел об этом, он пытался оправдать это убийство, но да, я думаю, он ее убил.

– Думаешь… Ты так думаешь. Но что ты чувствуешь? Что в этой истории кажется тебе достоверным?

Гамаш ткнул Бовуара пальцем в грудь. Этот жест, эта настойчивость привели Жана Ги в ярость. Он ненавидел это, ненавидел, когда Гамаш давил на него. Конечно, шеф не подталкивал его к работе физически, а заставлял анализировать то, что он, Бовуар, чувствует. Во что верит. Приходилось раскладывать по полочкам собственные эмоции. А Жан Ги терпеть не мог, когда Гамаш начинал утверждать, что все это вполне может быть таким же важным, как мысли. Как факты.

Жан Ги был эмоциональным человеком, он умел сильно чувствовать, но не любил, когда его вызывают на откровенность, и Гамаш знал это. Но все равно настаивал.

– Хорошо. Вы хотите знать, что я чувствую? Вот что я пришел вам показать.

Он вытащил мобильный, несколько раз тапнул по экрану и сунул телефон Гамашу в лицо, чуть не задев его.

На экране была фотография Пола Робинсона, которую Жан Ги нашел в Интернете. Робинсон на конференции, стоит перед стендовым докладом, разъясняет смысл графиков. На лице натянутая, глуповатая улыбка.

– Посмотрите на баннер у него за спиной, – сказал Жан Ги. – Это было за неделю, может быть, за день-два до смерти Марии. Тут Робинсон не слишком похож на человека, доведенного до такого отчаяния, что замышляет убийство дочери.

Гамаш взял телефон, пригляделся к фотографии, вернул его зятю.

– Это ничего не доказывает, Жан Ги. По твоим же словам, если Пол Робинсон задушил Марию, то был в тот момент невменяем. Находился в состоянии психического расстройства.

– Вы правы, – сказал Бовуар. – Я не сбрасываю со счетов эту версию. Но вы спросили, что я чувствую. А я чувствую, что не мог этот человек по возвращении домой прижать подушку к лицу своей дочки.

Арман уставился на своего заместителя. На своего зятя.

– Тогда кто же это сделал?

* * *

Изабель Лакост перечитывала последние заключения криминалистов за рабочим столом, когда ей пришла эсэмэска от Бовуара, который просил ее прийти к ним в бистро.

Она нашла шефа и Бовуара в отдаленном уголке зала. Они сидели, сблизив головы, погруженные в разговор. Возможно, о расследовании. Но скорее, подумала она, они обсуждают, что им заказать.

– Ты пришла повидаться со мной, ma belle?[115] – спросил Оливье, целуя ее в обе щеки.

Как ни боролся с собой Оливье, каждый раз, встречаясь с Изабель, он видел одну и ту же картину: она лежит на полу бистро. В крови. Умирающая. А вокруг – стрельба.

И теперь, когда Лакост входила в бистро, он воспринимал это как ее воскресение.

– Конечно, mon beau[116], – ответила она и прошептала: – Я и в Sûreté остаюсь работать, только чтобы видеть тебя.

Он рассмеялся, взял ее пальто, кивнул в сторону столика в дальнем углу.

– Ты знаешь, где они. Что тебе принести?

– Травяной чай и…

Он поднял руку:

– Понял. Их только что достали из духовки. Ты, наверное, уже чувствуешь аромат. Ты же как ищейка, которую натаскали на выпечку!

В бистро было тихо. Завтрак уже закончился, время ланча еще не наступило, и потому было занято лишь несколько столиков: родители привели детей погреться и заказали им горячий шоколад, о чем вскоре пожалеют. Практически все бистро в этот момент принадлежало трем полицейским.

Изабель пододвинула стул к столику, дождалась, когда Оливье принесет ей чай из ромашки с медом и поставит на стол тарелку с брауни. Когда он ушел, она положила перед каждым по копии фотографии:

– Это нашли в ходе обыска дома Дебби. Фотография лежала в запертом ящике стола.

Со снимка на них смотрели юные Дебби и Эбигейл. Стоявшие бок о бок. Словно сросшиеся бедрами. По другую сторону от Эбигейл стоял ее отец. Но в центре фотографии, в центре внимания, находилась маленькая девочка в инвалидном кресле.

Так они в первый раз увидели Марию.

Лет восьми-девяти. Худенькая.