«Не слушай!»

«Леора, что? Почему?»

«Не знаю! Это меня опять пугает!»

«Ох, девочка. Почему?»

«Я не знаю!»

Невозможно было не слушать. Или пытаться не слушать. Точно так же, как невозможно было не видеть в том лесу. Или пытаться не видеть. Фолько ничем не показывал, что слышит то, что слышит она. Его глаза оставались закрытыми, он молча молился. Образованный, набожный, жестокий мужчина, подумала она. Противоречия их времени. Но кто-то же пел, женским голосом, в воздухе над ней, и Ления не могла – не могла – разобрать слова. Ей казалось, что она услышала «дети» и, возможно, «небо», но даже в этих словах она не была уверена, они ускользали.

Она подумала, что точно так же было недавно в тумане. Нечто почти увиденное. Нечто почти услышанное.

«Я не могу разобрать слова», – сказала Леора.

«Я тоже».

«Я до сих пор боюсь».

«Это так трудно, я знаю. Мне бы хотелось быть с тобой, Леора».

«Мне тоже. Мне надо подумать о стольких вещах сейчас».

И она снова исчезла. Ребенок. Больше, чем ребенок.

Юная Леора Саккетти вырастет и превратится в женщину, которую многие добродетельные и могущественные люди будут очень уважать – задолго до конца ее долгой жизни – за ее мудрость и сострадание и за ее преданность богу.

В огромном святилище Мачеры Ления Серрана думала о тех дарах, которые она получила этой весной, в том числе о невозможной потусторонней связи с девочкой из Бискио. И ей только что позволили увидеть мельком еще кое-что из потустороннего мира. И почти услышать что-то сейчас. Почти. Станет ли это ее жизнью? Ее судьбой? Или…

– Нам не всегда нужно понимать. – Она произнесла это вслух.

Фолько повернул голову и посмотрел на нее своим единственным глазом. Приглушенный свет, тихое святилище. Снова шаги в отдалении. Кто-то молится слева от них.

– Нелегкая для меня мысль, – наконец сказал он. – Моя натура такова, что мне необходимо понимать. Но, думаю, вы правы. – Он встал. – Я должен сделать еще кое-что, я всегда делаю это, когда оказываюсь здесь, потом мы можем идти. И мы должны завтра уехать.

Она тоже встала:

– Подальше от дворца Мачеры или от того леса?

Он лукаво улыбнулся; Ления подумала, что теперь он чуть больше похож на себя самого. И поняла, что она тоже.

– И там, и там свои опасности.

– Вы слышали… слышали, как кто-то пел? – спросила она. – Только что?

– Не слышал. А вы слышали?

Она кивнула. Этого она тоже не посмела бы отрицать. Но он больше не задавал ей вопросов.

Дело, о котором он говорил, заключалось в том, чтобы зажечь свечу перед солнечным диском в самой большой из боковых капелл. Ления не прошла вслед за ним за ограждение. Внутри капеллы стояли каменные гробницы с вырезанными на них именами, которых она не могла разглядеть. Две статуи высоких мужчин в доспехах. Очень большая фреска на одной из боковых стен. Ления видела ее с того места, где стояла. Женщина на коне. У нее были распущенные рыжие волосы, в руке она держала меч. Вероятно, это работа прославленного художника, подумала Ления, учитывая то, где они находятся, но прожитая ею жизнь не научила ее понимать живопись и разбираться в художниках. Одно из многих подобных ограничений. Как лошади. Или, может быть, счастье.

Их последняя ночь во дворце прошла без приключений, хотя Ления слышала, как Фолько велел Джану поставить телохранителя возле ее двери. После прощального пиршества играла музыка. Некоторые придворные танцевали для герцога и герцогини Мачеры. Люди не говорили об утреннем тумане, по крайней мере открыто. Только они с Фолько тогда отстали от других.

Утром они отправились в Фериерес, ко двору короля в Оране.

Там тоже произошли события. Кто-то умер.

Неожиданно оказалось, что у Рафела верный глаз и что он способен на ощупь определить качество тканей; к тому же он быстро разобрался в особенностях текстильной торговли (во многих случаях весьма прибыльной) в разных странах мира.

Купец-киндат из Фиренты, Карденьо бен Заид, помог ему научиться. Щедрый человек, его семья тоже была родом из Эспераньи. И Антенами Сарди, чья семья начинала с торговли тканями, прежде чем заняться банковским делом, был внимателен, явно радуясь тому, что Рафел живет в Фиренте. Он был добродушен, приветлив, скор на улыбку. Теперь, думал Рафел, после гибели брата, на него ляжет бремя новой роли. Это его изменит – сильно или только отчасти, и как именно, еще предстоит увидеть.

Он обсудил с Антенами один частный вопрос и предпочел не переезжать в то палаццо, которое ему предложили. Он был киндатом, и это по-прежнему определяло его положение в этом мире. В Фиренте под управлением Сарди киндатов терпели, но все же ожидали, что они будут жить в своем квартале, за рекой, среди себе подобных, а терпимость имеет свойство изнашиваться. Рафел считал, что, если он примет палаццо, это привлечет слишком большое внимание.

Ожидалось также, что он не будет ездить верхом, но он делал это вместе с Фолько д’Акорси, и после, когда его сопровождали в Бискио. И в Маджрити тоже. Статус посланника, пусть и малозначительного, халифа Альмассара давал некоторые преимущества. То время закончилось. Он полагал, что так же могут оборваться его связи с семьей Сарди, и чувствовал, что лучше проявить осторожность. Влиятельные друзья нужны, думал Рафел бен Натан, если хочешь выжить и подняться, сохранив свою веру, но нужна и осмотрительность.

Некоторые отказались от своей веры. Можно считать, что делаешь это ради семьи, чтобы обеспечить более широкие возможности своим детям. Или просто для того, чтобы выжить в опасное время. Какова цена религиозной преданности?

Он не считал себя особо набожным человеком, но и не был готов так поступить. Сменить веру. Возможно, из-за отца. Или, может, потому, что был почти уверен: его брат сделал это, когда оставил семью. Если он не умер. Семьи тебя формируют по-разному.

Притвориться, взять на время джадитское или ашаритское имя и личность – такое он умел. Это была просто деловая практика. Иногда он становился Ибади аль-Мурадом. Он даже не помнил, как выбрал это имя. И он был Рамоном Комаресом, когда приезжал ненадолго обратно в Эсперанью.

В этом тоже свои есть свои границы, думал он. Нюансы. Он носил на левом запястье серебряный браслет с ляпис-лазурью. Киндаты должны были обозначать себя этими цветами. Он делал это таким способом. Много лет. Иногда он делал больше, в зависимости от того места, где находился. Он не думал, что способен умереть за свою веру, но и не