Жду от тебя весточки.

Помню тебя всегда,

Комильфо (Зоя Прокофьева)

P. S. Забыла попросить тебя о последнем одолжении, которое, собственно говоря, и является причиной № 4 для написания данного письма.

Ты бы не мог сходить к Дюку, сфотографировать его для меня и прислать мне фотки? Я очень по нему соскучилась. Мне важно, чтобы фото было не только самого памятника, но и пьедестала со всеми горельефами и с ядром. И если я уже настолько обнаглела, чтобы тебя об этом просить, попрошу еще, чтобы ты не только Дюка сфоткал, но и графа Воронцова на Соборке. Его тяжелее фотографировать, потому что он намного выше, но я в тебя верю. Я даже помню, что когда-то ты ходил на фотокружок и твои шедевры публиковали в стенгазете (как, например, портрет нашей общей физички Натальи Максимовны).

Ты не волнуйся за деньги за пленку и марки (письмо получится толстым, если ты мне фотографии пришлешь) – когда я летом приеду, все тебе верну (можно даже с процентами). Спасибо тебе огромное!

Глава 34

Дешевая литература

В воскресенье ровно в четыре часа я стучалась в Машин кабинет, но никто мне не открыл.

Маша перенесла наши встречи на воскресенье по причине, которую я выяснять не собиралась, потому что мне казалось, что это не имеет никакого значения, когда встречаться с Машей. Но за эти выходные поняла, что значение это имело еще какое. Маша и среда у меня крепко связались, а вот Маша и воскресенье не клеились. Она же говорила: среда в четыре – это мое время. Так что же, теперь оно перестало быть моим и отдано кому-то другому? Некрасиво так поступать со временем, которое принадлежало мне, даже если я однажды от него отказалась. Я же потом передумала.

В субботу я поняла, что злюсь на Машу, и сделала вывод, что она таким образом мне мстит за то, что я с ней преждевременно рассталась в прошлый раз, когда решила, что излечилась окончательно, ее благословением не заручившись. А теперь мстит мне еще яростнее, забыв о встрече, которую сама же перенесла.

Во всем этом не было никакой логики, это я тоже понимала.

Я вышла из домика, в котором располагались социальные службы Деревни и Машин кабинет. Уселась на ступеньке перед входной дверью, потому что теперь я, как все израильтяне, тоже научилась сидеть там, где стояла. И даже иногда лежать. Непонятно было, зачем вообще в Израиле существуют стулья, раз к ним так пренебрежительно относятся. Можно было подумать, что сидящие на них испытывали постоянный дискомфорт и им жуть как хотелось сползти на пол или перелезть на стол. Даже культурная психолог Маша на наших встречах частенько залезала с ногами в свое кресло, скрещивая их, поджимая под себя, а иногда и вовсе скручивая в немыслимое сплетение, похожее на восьмерку. Но когда я узнала, что она родом с Пересыпи, такое поведение стало объяснимее.

Ноги израильтянам как будто постоянно мешали, и когда они не совершали акт ходьбы, то не знали, куда их деть.

Вообще израильтяне были странным народом, и привычки у них были странные. С одной стороны, у них напрочь отсутствовала брезгливость, этикет и эстетика, бардак у них был везде и никакого порядка, одевались они в задрипанные вещи, а писком моды считалось обрезать ножницами воротник футболки и ходить с торчащими из него нитками. Про бесформенные бутсы “Доктор Мартенс”, похожие на кошмар Аннабеллы, вообще нечего говорить. А еще они намазывали волосы жирным блестящим гелем, отчего волосы казались грязными, но пахли хорошо. С другой же стороны, израильтяне были редкостными чистюлями и могли посещать душ по два, а то и по три раза в день.

Именно так поступали мои двоюродные, Асаф и Михаль. Когда я гостила у тети Жени, ванная постоянно была занята и оттуда слышался шум воды.

К тете Жене я поехала на выходные. Она жила на южной окраине Иерусалима, в районе Гило, куда нужно было долго и нудно тащиться на двух автобусах, а забрать меня родственники не могли, потому что у тети Жени поломалась машина. Фридочка мне толково объяснила маршрут, а встречали меня на конечной остановке второго автобуса.

Пересадка была в центре, у памятника коню, и у большого универмага “Машбир”, и у красивого старинного фасада, лишенного здания, на котором были часы, три арки, две дырки и надпись “Талита Куми”. Когда-то Натан мне рассказывал, что прежде здесь был сиротский дом благородных девиц под предводительством немецких сестер-диаконис.

Некоторое время я разглядывала бездомный фасад, представляя монашек с белыми полотенцами на головах, с крынками в руках, снующих по выложенному камнем двору, и благородных сироток в серых дерюжных одежках, ангельски поющих на коленях хором гимн Богородице, сложив руки на груди, и пропустила автобус в Гило.

Прождала еще полчаса, а потом оказалось, что автобус, на который я в итоге села, держал путь не в Гило, а в обратную сторону, то есть в религиозный район Ар-Ноф. Это я поняла, когда в автобус все чаще стали заходить бородатые мужчины в шляпах и пиджаках, женщины в париках и кучи детей в одинаковых одеждах и с колготками, а колготок, кроме как религиозные дети, в Израиле никто не носил.

Так произошло потому, что я ждала автобус на противоположной стороне улицы имени короля Георга и вместо того, чтобы ехать на юг, поехала на север. Пришлось менять автобус в третий раз.

Автобус проехал улицу, которая когда-то была дорогой, ведущей в Вифлеем, и улицу, ведущую в город Хеврон, и все эти библейские названия сладко перекатывались на моем языке, тем более что сами улицы выглядели очень живописно и дома на них были старинными, времен британского ига и турецкого, – двухэтажные такие арабские дома из добротного белого камня, с колонками, с портиками и даже с круглыми башенками. И все утопало в зелени, потому что после Пурима наступила весна, розово цвел миндаль, и я отвлеклась и совсем забыла про Натана и про Алену.

Потом мы проезжали непривлекательную промзону с уродливыми приземистыми служебными постройками, мебельными магазинами, складами, сараями и гаражами, пораспиханными без всякой видимости планировки.

Там автобус застрял в пробке. Все машины стояли и бибикали, а водители вылезали головами и руками из окон, орали