Шрифт:
Закладка:
И тогда все стали кричать, что русским дают бесплатные машины и лучше бы не давали, потому что они не умеют водить и отбирают у израильтян рабочие места, а налоги растут, и бензин дорожает, курс доллара так вообще выше крыши, и скоро опять начнется война, и все из-за этих понаехавших. А русский дяденька что-то мямлил, извинялся и казался испуганным. Его потом похлопали по плечу, дали попить много-воды, вытащили из-за руля, сели вместо него за руль и припарковали ему “субару”. Пробка рассосалась, и мы двинулись дальше.
Пока мы двигались дальше, я подумала, что Тенгиз, как всегда, оказался прав, и что полезно иногда покидать Деревню, и что полезно покидать ее в одиночестве. И тут поняла, что уже неизвестно сколько времени не оказывалась в одиночестве. Поглядела на попутчиков в автобусе – и они оказались чужими. Впервые за очень длительный период я была окружена людьми, о которых ничего не знала и которые ничего не знали обо мне. Я опять могла быть Кемугодно и вовсе не обязательно Комильфо.
Одиночество – это не значит находиться в пустыне или на необитаемом острове, это значит быть окруженной людьми, с которыми у тебя нет никаких связей и отношений. Но это не пугает, а совсем наоборот: чужие люди – они все равно люди, а особенно в Израиле. Потому что в Израиле “чужой” это только условность, и между людьми намного больше общего, чем различного, а когда тебе что-то срочно нужно или необходимо позарез, то тут же между тобой и самым чужим человеком налаживается связь.
Но пока связь не наладилась, люди эти могли быть Кем-угодно, так что я принялась придумывать им истории с биографиями.
Я придумала, что грустный солдат с оранжевым беретом на плече, под которым болтался герб с синим треугольником и трехэтажным зданием, возвращается домой после битвы с арабами, где погиб его лучший друг. На пороге дома его встретит возлюбленная с букетом цветов, а он будет рыдать на ее плече.
Старушка, прижимавшая к животу пошарпанный ридикюль времен кайзера Вильгельма, несомненно, прошла Освенцим и выжила, потеряв всю родню в газовых камерах. У нее однозначно была сестра-близнец, которая погибла от опытов доктора Менгеле. Но старушка стойко вынесла все потери, удрала через забор Освенцима и пешком пришла в Иерусалим из Польши, несмотря на то что за ней гнались собаки и нацисты с автоматами кричали ей вслед: “Хальт! Хальт!”
Полный мужчина в синей запятнанной рубашке, громко и нервно что-то доказывающий водителю автобуса, был вдовцом. Его жена недавно скончалась от неизвестной науке болезни, и он остался отцом-одиночкой с шестью детьми и не успевал варить им обеды. Суп выбегал из кастрюли, сковородка пригорала, а в раковине возвышалась гора немытой посуды. Дети орали и были сопливыми, и только старшая дочка, одиннадцати лет от роду, помогала по хозяйству, и поэтому ее выгнали из школы за неуспеваемость.
Прыщавого несграбного ученика старших классов, уткнувшегося коленями в спинку переднего сиденья, бросила девушка и ушла к другому ученику старших классов. Другой был очень красивым, не прыщавым и сграбным, любимчиком учителей, успешным футболистом, непринужденно танцевал на взрослых дискотеках, попивая коктейли через трубочку, и его впускали бесплатно, потому что он корешился с вышибалами, с которыми играл в футбол, а они его пропускали, не взглянув на паспорт.
Водитель объявил конечную остановку, и все вышли из автобуса, и я – за всеми. На остановке меня ждали мои двоюродные, Асаф и Михаль, и ждали очень долго, о чем тут же и сообщили. Сколько можно меня ждать? Я извинилась и объяснила, что села не на тот автобус, а они сказали, что я – воздушный змей. Только на иврите это звучало намного лучше, потому что на иврите в слове “афифон” нет никакого змея, – это просто летающее нечто. То есть они хотели сказать, что я рассеянная, и были правы, так что я не стала их переубеждать.
Мы поднялись по ступенькам на улицу, которая находилась чуть выше той, на которой была конечная остановка автобуса, потому что Иерусалим расположен на горах и у него много уровней.
Самым примечательным в их беспорядочной квартире, в которой груды вещей, носков, книг, конспектов, нераспакованных пакетов, пледов, косметики и электрических кабелей валялись на полу, на мягкой мебели, на стульях и на столах, был огромный, продуваемый всеми ветрами балкон с видом на рыжее вади, с противоположной стороны которого на рыжем холме расположился арабский поселок с тонкими минаретами.
Мне хотелось постоять на балконе подольше, но Асаф и Михаль включили телевизор и настояли на том, что настало время смотреть самый важный в мире сериал – “Беверли-Хиллз 90210”. Пришлось сесть на кожаный диван, с которого одним движением руки Асафа была сметена на пол куча хлама, и глазеть на американских старшеклассников, которых играли тридцатилетние тетеньки и дяденьки.
Ничего интересного на экране не происходило. Тридцатилетние подростки переживали и страдали, потому что родители им не покупали на день рождения кабриолет, а вместо кабриолета покупали машину с крышей, а потом родители слезно извинялись, брали ответственность за содеянное и вели с подростками задушевные беседы на ступеньках их двухэтажных вилл с частными бассейнами.
Я вспомнила, как давным-давно мечтала уехать в эту дурацкую Америку, и подумала о том, как кардинально меняются люди. Потом задремала на диване, а Михаль меня растолкала и сказала, что я скучная. Асаф ее поддержал. Я вспомнила, как Алена говорила мне то же самое сто лет назад, и подумала о том, что люди не меняются.
После “Беверли-Хиллз” Асаф залез в холодильник, ворча, что в нем ничего съедобного нет. Достал два помидора, два огурца, жирную сырную намазку “Наполеон” с маслинами, нарезанный батон белого хлеба в целлофане и притащил все это на диван без тарелки. Только вместо того, чтобы сделать бутерброд, стал макать хлеб в сыр и отгрызать по очереди то от помидора, то от огурца, таким
