— Боялся, — помедлив, ответил чудь. — Только это только когда умираешь, а так даже раны быстрее заживать начинают. Я ж говорю, будто заговорённый становишься.

Несмотря на сговорчивость, не похоже было, чтобы дозорный о чём-то сожалел или предателем себя считал. Всё у него было верно, и знаки на теле помогали, и товарищи были верными, и даже десятник о них заботился.

— Значит, не знаешь главного?

— Не знаю.

— А кто же вам узоры на коже рисовал? Неужели сами?

Баташ досадливо поджал губы, но всё же ответил:

— Ладно, один раз видел, но он в капюшоне был. Лица не разглядеть. Чёрный плащ, капюшон чёрный, а в капюшоне будто тьма плещется.

— Прямо бес какой-то.

— Бес и есть. Страшно рядом с ним, а метки Тьмы не чувствуется.

Ждан повернулся к Уйке сосредоточенно изучавшему языком целостность зубов, и предложил:

— Скажешь, кто этот человек в чёрном?

— Я пока ещё ума не лишился, — отозвался тот. — Думаешь, не знаю, что на меня заклятие наложено? Попробую сказать и сразу в огарок превращусь.

— А ты кивни, если верно имя назову. Идёт?

— Едет и погоняет. Я же тебе говорю, дубина ты стоеросовая…

— Тиун Аким?

Уйка поперхнулся и закашлялся так, что Ждан подумал, что он и в правду задыхается, но мгновение спустя боярский сын вновь попытался захихикать, охнул от боли и замолчал.

— Значит, угадал я?

— Гадай-гадай, всё равно не выгадаешь.

— Ну и чего ты упрямишься? Вот узнают, что ты к похищению княжеской дочери руку приложил…

— И что тогда? Голову отрубят? Не смеши меня. Отец мой подле самого Государя сидит, ему этот князёк на один зуб. Думаешь, если этот околотень тебе всё выболтал, так ты всё сразу понял? Думаешь, всех с нашей меткой меченых переловил? Как бы не так! Ты себе и представить не можешь, что в Хорони устроено и не сможешь, даже если башкой своей дурной в кои-то веки вертеть начнёшь.

— А ты мне расскажи.

— Я расскажу… Скоро не станет ни тебя, ни крепости, ни всей этой поганой земли. Даже боги твои поганые передохнут, будто лягушки в сухой луже. И вот тогда… вот тогда и придут ОНИ. Пожрут они всех и всё, и не станет ничего, ни людей, ни мира… Будет только Пустота. А мы будем плясать у их ног и ждать великого пожирания. Вот это — истина и только лишь это есть… всё остальное — ложь.

Ждан видел, как с каждым словом разгоняется в глазах боярского сына безумный огонь, наливается яростью и восторгом его голос, будто не околесицу он нёс, а что-то важное и глубокое.

— И кто эти ОНИ? — спросил десятник.

— Позабытые! Безымянные! Первые и настоящие боги!

Последние слова Уйка выкрикнул, а потом на губах его вскипела пена. Ждан выругался, кинулся к боярскому сыну. Схватил за плечи, навалился коленом на содрогающееся тело, стараясь разжать стиснутые судорогой зубы. Это удалось, хоть и не сразу, пришлось орудовать остриём кинжала, а затем вставлять между челюстями обломок сухой ветки. Наконец, бывший десятник перестал дёргаться и задышал ровно, хоть глаза его были закрыты.

— Что с ним? — встревоженно спросила подошедшая Цветава.

— Похоже, падучая[2], — ответил Ждан.