Если бы ты прочитала ее письма того периода, когда она вернулась ко мне, ты бы увидела, что я полностью контролировал ситуацию. Раньше в таких условиях я бы отдал свое сердце из жалости, из-за искушения перед красотой очаровательной женщины и прочей чепухи подобного рода, потому что никакой борьбы уже не было, я был признанным и абсолютным победителем.

Но мы не можем так любить долго и это может наскучить.

Хотя, я могу тебе сказать, что мне удалось полюбить ее абсолютно как раньше. Даже больше, если это возможно. Она так много страдала, и эти страдания сделали ее еще дороже для меня. Но если ты думаешь, что в глубине души я не чувствовал, что самая сила и устойчивость моей привязанности однажды убьют ее, то ты ошибаешься. Я знал это, я это предвидел.

Но ведь каждый раз, когда я покидал ее вечером, если я был немного холоден, немного сдержан, если я не показывал глубины своей огромной привязанности, М.[атильда] становилась столь ужасно несчастной, что у меня больше не было сил сдерживать проявление моей привязанности.

Сколько раз, когда она лежала в той белой постели, на которой мы с ней прощались, она не давала мне дойти до двери на лестницу, не издав крика отчаяния, такого громкого, что я боялся, что он будет слышен на улице. Я не преувеличиваю, если говорю тебе, что зачастую мне приходилось возвращаться раз десять или больше. Она успокаивалась только тогда, когда ясно видела, что я действительно ее обожаю.

Такова человеческая натура. Что ж, эта огромная привязанность с ее стороны никогда не уменьшала моей. Я был уже не в том возрасте. […]

Но как можно играть, обманывать, как это делают некоторые персонажи – намеренно или случайно!?

Когда ты однажды рассказала мне о том, кто заставил тебя страдать, я ясно увидел, что его сила была в страданиях, которые он причинял тебе. […]

Я даже признаю, что от этого нет лекарства, кроме времени, но мне такие отношения отвратительны – хотя они очень человеческие, признаю.

Если это длится долго, то утомляет сердце. И твое бедное, милое, доброе сердце покалечил идиот, который не бросил всех женщин, чтобы посвятить себя полностью тебе, только тебе. Правда, тогда бы тебя хватило ненадолго. Когда ты говорила со мной раньше, я всё это ясно чувствовал и страдал от этого, уверяю тебя. […]

Помнишь вечер в Вероне – когда я уходил от тебя, – тебе показалось, что у меня был равнодушный вид, – помнишь, какое отчаяние охватило твое сердце? Я провожал тебя два часа – и там, пока я видел в окне вагона твое доброе лицо, залитое слезами, и чувствовал, что твое сердце было абсолютно отдано мне, я думал, думал… и я понимал тебя, любя тебя всё больше.

Я думал об этом странном законе природы, который делает борьбу необходимой даже в любви!!

Ты сказала мне в буфете в Вероне: «Это потому, что ты выглядишь таким равнодушным!» Это приводило тебя в отчаяние, увеличивая твою привязанность! Разве это не странно? Но это так. И, я могу тебе сказать, что, наверное, благодаря своему возрасту я это превзошел. Недостаток уверенности, сомнение делает меня несчастным, но не ожесточает меня и не усиливает мою привязанность.

Ты думаешь, что, когда я писал тебе из Венеции, я об этом не думал? Думаешь, я не знал, что чем больше проявлял к тебе свою привязанность, тем больше умалял твою? Я всё это знал, но хотел быть честным до конца. Жизнь так коротка, наше счастье и наше несчастье временны, поэтому самое устойчивое – это постоянство взгляда на вещи.

Рискуя потерять М.[атильду], я никогда не заставлял ее ревновать (после того, как она вернулась ко мне) и не скрывал от нее силу своей привязанности. Я не жалею об этом – ведь если она меня любила, то именно по этой причине.

Прости, что я так долго пишу тебе, но вечера такие длинные, я так одинок – мне так спокойнее, твои добрые письма рядом, это радость писать тебе и такое большое облегчение после большой грусти. Да, я хочу жить, если ты думаешь, что я тебе нужен. […] Я хочу позаботиться о себе, потому что мне бы хотелось увидеть тебя снова, и я сделаю все, что смогу…

В Каире я куплю вещи для твоего временного пристанища в Венеции. […]

Стоит ли мне наконец дать тебе совет? Что ж, будь милой, но гордой со всеми этими подлецами, которых мы называем светом, особенно великими мира сего. Не забывай, что это негодяи, которые всегда будут хотеть вырасти еще больше за счет других.

Наш друг Жуковский в этом отношении несколько слаб и мелочен. Прислушивайся к его советам.

Старайся никогда не соглашаться на вечера, которые устраивают для тебя. Ты помнишь тот, что организовала для тебя Волькен.[штейн]? Тебя же это задело, как она мне рассказала – а тебя это даже не позабавило.

Принимай приглашения только тогда, когда заранее знаешь, кто там будет, а когда входят не симпатичные люди, выходи из компании мягко и вежливо, так ты их удержишь.

Используй свое искусство в жизни – пора! Да хранит тебя Бог, и меня, чтобы я снова мог увидеть тебя. […]

[29.11.1891; Дрезден-Москва]

[…] Не предпринимай поездку в Тифлис, не зная всех гарантий отдельно от других поездок и внесенных денег. […] Одесса, да. Киев, Харьков тоже и Варшава особенно. Но потребуй гарантии – отдельно для каждого города, чтобы больше не было дискуссий.

Лучше меньше оставаться в России, потому что в маленьких городах выступить два – три раза достаточно.

В Кракове, по пути, – один раз, в Пеште у венгров один – два раза в начале мая, а затем в Вене (не много) и, наконец, в Триесте – снова три раза, затем оставь труппу на въезде в Италию и будь свободна – июнь, июль, август и половину сентября.

Я бы предложил остаться в Петербурге до ю февраля (я уеду 1-го числа), и, прежде чем начнется турне, вернуться в Москву раза три – это всегда деньги, а российская публика любит развлекаться. Потому что март и апрель – это уже слишком много для российской провинции, слишком много. Месяца будет достаточно. 2 раза Харьков, 3 раза Киев, 3 раза Варшава, 3 раза Одесса – достаточно. Тифлис – практически бесполезно. Или только с аболютной гарантией и отдельно от других туров. Вот и всё пока.

Да хранит тебя Бог! [без подписи]

P.S. Забери обратно деньги у Пальма, иначе ты с ними расстанешься. Тотчас отправь письмо