Старая мегера открыла мне дверь и рассказала о тысяче мелочей, не имеющих отношения к делу. Я попросил ключ и вошел в его комнату с болью в сердце, которую ты понимаешь.

Окно было открыто, воздух был свежий, светило солнце, и из окна виднелось большое дерево магнолии, блестящие листья которого блестели на солнце.

Комната в идеальном порядке. Повсюду твои портреты, портреты твоей матери. Его картины тоже.

Его ботинки, его скромные чемоданы, его трубки! Одна рядом с другой на столе, его стальные перья на листе бумаги, его шляпа и его одежда, прикрытые несколькими листами газеты, чтобы не слишком привлекал их вид (дальновидная ведьма!). Всё это я заметил в мгновение ока.

Кровать тоже была – хорошая большая кровать с отличным матрасом и красным одеялом, придававшим комнате более радостный вид. Я постоял некоторое время, осматривая ее.

Не могу передать тебе ту массу чувств, которые прошли через мое сердце. Неописуемая нежность к тебе – бедной маленькой сироте, лишенной матери, которая мало-помалу находит хлеб, имя, положение, и всё же остается в глубине души простой маленькой девочкой, бегающей по улицам в деревянных башмаках, которая не позволила ни увянуть своей душе, ни продать свое тело; не покинула отца, не забыла свое прошлое и не перестала поклоняться матери.

Все это я видел в этой комнате. Видел вас троих: жалких, бедных, но великих, благородных, простых – и увидел тебя как награду, причитающуюся твоему отцу за его страдания и его смирение. Всё в комнате говорило мне о тебе. Рискуя показаться глупым, скажу тебе, что даже в его туфлях я увидел частичку тебя. Эта более чем скромная простота пошла мне на пользу – я никогда не чувствовал жизни больше, чем чувствовал ее там, перед теми вещами, что остались после умершего человека. Я чувствовал, что я твой на всю жизнь (che buona vita che avrd![484]) – чувствовал, что никогда не оставлю тебя в несчастье, даже если ты забудешь меня в счастье с другим. Чувствовал, что прощу тебе всё – все, кроме самоубийства. Я ощутил, какое величие было в природе… нет, basta!

Если бы ты была там со мной, я бы рассказал тебе, что я чувствую, глядя в глаза – но как? Это письмо может попасть тебе в руки в тот момент, когда ты меньше всего будешь склонна думать обо мне – и в конечном итоге оно не обо мне…

Женщина с лицом ведьмы пробормотала сквозь зубы, что получила от тебя ужасное письмо, что она не понимает, почему она это заслужила и т. д. и т д. Ты хорошо сделала, что отправила его. […]

Я не назвал своего имени и сказал, что получил от тебя письмо, в котором ты просила меня осмотреть комнату твоего отца, вот и всё.

Если бы мертвые могли видеть, что происходит на земле, – твой отец увидел бы, что, благодаря тебе, есть человек, который оплакивал его смерть больше, чем кого-либо, и что этот человек отправился в его скромную обитель с чувством почитания и уважения, какого он никогда не испытывал ни в храмах, ни во дворцах сильнейших.

Здесь я остановился в гостинице «Италия». Иностранцев только четверо.

Завтра мне нужно уехать в десять вечера в Бриндизи. Всё дальше и дальше от тебя. Я передам прощальный привет оттуда.

Да хранит тебя Бог, мое милое дитя, моя дорогая девочка. Когда вернешься сюда – не спи на кровати твоего отца. Не будь слишком реалистичной в отношении того, что должно остаться воспоминанием в твоем сердце.

Храни все его вещи, как есть, всю свою жизнь, а когда у тебя будет свой обустроенный дом, оставь комнату, где ты сможешь сложить все эти вещи примерно в том же порядке.

Это напомнит тебе о твоем детстве, о нищете, о смирении твоего отца! Ты также сохранишь это смирение, несмотря на свой успех, и продашь свой «бриллиант», чтобы однажды отложить эти деньги. Но не носи с собой эту нелепость, напоминающую о глупости человечества. Теперь этот бриллиант вызывает у меня больше беспокойства, чем что-либо еще. Если бы ты могла просто оставить его у графа Г.[ейдена] или где-нибудь еще. Носить его с собой опасно! Не забудь.

А теперь хватит всего этого – к делу. Я не хочу говорить с тобой об этом, но мне придется, потому что это путь к свободе, а вскоре ты, возможно, больше не сможешь выносить свою работу. Поэтому нужно обрести хотя бы скромную свободу, но факт остается фактом: даже ее обрести нелегко. Мое сердце обливается кровью, когда я думаю о тебе, возвращающейся из театра в одиночестве по вечерам, а меня там нет. Я вижу твою комнату в Петербурге, в Москве. Я вижу башню перед твоими окнами – человека на ней, часы, которые напомнили мне о вечере – и вот, мне пора уходить. Увидим ли мы всё это снова? При каких обстоятельствах? Бог знает. Не забудь. Ты получишь это письмо 19-го или 20-го. Пиши мне два раза в неделю и, если сможешь, напиши в тот же день, когда я телеграфирую тебе из Бриндизи. […]

А теперь вот что. Было бы хорошо, если бы ты написала из Триеста или Вены своему врачу в Неаполе или Молешотту[485] вот такое письмо:

«Я устала и т. д… Хотела бы отдохнуть месяц, прежде чем снова отправиться в турне по Австрии. Не думаете ли Вы, что лучше всего было бы подышать свежим воздухом в спокойной поездке по морю, потому что я хорошо переношу море. Мне нужно солнце, тепло – разве не прекрасная идея – поехать в Каир на двадцать дней и провести восемь – десять дней на море? И т. д. и т. д.». —

Это в случае необходимости показать [предписание от врача] другим. […]

[P.S.] Нельзя побывать в Венеции, не получив ни слова от старушки[486]. Я пойду к ней сегодня вечером и уеду оттуда в Бриндизи в 10.35.

[14.2.1892; Лечче – Вена. Письмо с корабля.]

[…] Собачий холод – страшный ветер на море. Но на таком корабле это было бы пустяком, если бы я так не страдал от морской болезни. Здесь четыреста человек, в том числе двести женщин, которые, по-видимому, сильнее меня. Это печально, но так оно и есть. Есть и красивые, но для меня никого не существует. Где же обладательница того inverosimile[487] лица с изогнутым носиком, которая может чувствовать, страдать, жить, как все эти англичанки вместе взятые? Сегодня вечером, пока я пишу, она останется дома, и,