Другие, как соседка пропавшей Марии Уэлш, решили изменить поведение.

– Я на улицу не пойду, – сказала эта проститутка. – Я не настолько глупа, чтобы заниматься этим. Никто и ни за что не сможет вытащить меня туда. Отныне, – добавила она, – все встречи происходят только в моей квартире.

Женщина, известная под именем Барб, сказала, что хотела бы позволить себе такую роскошь, как перестать работать. Уильямс взял у нее короткое интервью, когда она, отворачиваясь от холодного ветра, шла по Спенсер-стрит недалеко от Норт-Плимут-авеню.

– Я только схожу на еще одно свидание за двадцать долларов, а потом пойду домой, – сказала она репортеру. – Мне нужно кормить детей. Я вдова и получаю социальное обеспечение, всего 368 долларов в месяц. Выхожу только раз или два в месяц. – Она также сказала, что впервые в своей карьере позаботилась об оружии.

Она работала под именем Барбара Гаммичич (это фамилия мужа двоюродной сестры), но с восходом солнца снова становилась Джо Энн Ван Ностранд, налогоплательщицей и ответственной гражданкой. Однако независимо от того, какое имя она носила в данный момент, ее одинаково раздражали практически все представители рочестерского полусвета: самоуверенные сутенеры, жадные наркоторговцы, болтливые копы, бывшие бойфренды и мужья, которые так или иначе подставили ее. Но больше всего ее разочаровывали коллеги-проститутки. На закате своей карьеры секс-работницы Джо Энн смотрела на них как на неуклюжую и неумелую толпу.

Говоря об определенных сексуальных действиях и/или частях тела, она избегала грязи и вульгарности, подобно мастеру, обсуждающему детали своего ремесла. Так же токарь говорил бы о токарном станке, а лесоруб – о цепной пиле. Давно пройдя стадии стыда и унижения, Джо Энн Ван Ностранд достигла определенной степени профессиональной гордости. В сорок лет она уже была бабушкой и выглядела соответственно, несмотря на тени, пудры и краски. Ее манеры отличались легким кокетством, и для женщины, которая зарабатывала себе на жизнь, стоя на коленях или лежа на спине, она казалась на удивление уязвимой. У нее были большие круглые карие глаза, волосы цвета кофе с рыжим отливом, подведенные карандашом брови и фигура настолько соблазнительная, что из-за нее до сих пор возникали дорожные пробки.

– Конечно, сейчас я немного полновата, – скромно признавалась она. – У меня бюст больше метра и талия семьдесят шесть. Видел бы ты меня с талией пятьдесят пять и чашечками «дабл-Си». Я иду по улице в сапожках «гоу-гоу», шортах и майке на бретельках, и водитель врезается в пожарный гидрант. Полицейские выписали мне штраф за нарушение правил дорожного движения. Бог дал мне эти сиськи, и у меня всегда были хорошие ноги, потому что я плаваю и танцую.

Это была белая женщина с кубинской, индийской, английской и французской кровью, предпочитавшая компанию чернокожих и обычно говорившая на свойственном им наречии. Чернокожих, попавших к ней в немилость, она называла «ниггерами», но напрягалась, когда это слово использовали другие. Ее подруги, большинство соседей и все кавалеры были чернокожими. Белые мужчины никогда не интересовали ее в романтическом плане. Ван Ностранд (это имя появилось в результате трехнедельного брака в юном возрасте) гордилась своей эрудицией:

– Я ушла из школы после восьмого класса, но с тех пор постоянно читаю.

Она сетовала на невежество и неискушенность коллег.

– Эти шлюхи даже не читают. Прошло несколько недель, прежде чем они узнали, что в городе орудует убийца. Я услышала о нем, когда нашли Фрэнсис Браун. Читаю газеты, слежу постоянно за новостями – научилась этому у одной мадам, когда мне было шестнадцать. Она всегда повторяла: «Сможешь говорить на любую тему, и клиентов прибавится». Все мы, шлюхи, следили за газетами, чтобы уметь поговорить о текущих событиях. Мы не просто трахались.

Она выросла в бедном районе Детройта в семье глухонемой пары и свободно владела языком жестов. Она пережила все проблемы детской бедности, а со временем к ним добавилось несколько уже ее собственных.

– Все эти изгибы с округлостями появились у меня уже в ранние года, и мужчины в нашей семье постоянно тянули ко мне свои лапы. Начал отец, когда мне было пять, и потом это уже не прекращалось. Я нервничала, у меня случались обмороки, но когда я поведала маме, что происходит, она сказала, что мне просто показалось. Позже отец сказал, что я соблазнила его, бегая голышом. Может быть. Разве я что-то знала об этом? Я была всего лишь ребенком. Он сказал, что убьет меня, если я проговорюсь.

Тогда же, в пять лет, она начала убегать из дома, то и дело попадая в учреждения для несовершеннолетних. В одиннадцать лет ее отправили в католическую школу для непослушных девочек.

– Я пробыла там пятнадцать месяцев и попала в список почета. Когда мне приказали вернуться домой, им пришлось отрывать меня от монахини, матери Елены, моего доброго пастыря. Я все еще люблю ее, думаю о ней каждый день. Она объяснила, что они не могли удержать меня, потому что я больше не была своенравной.

Уже через шесть месяцев, когда ей исполнилось тринадцать, она поняла, что вынуждена снова отбиваться от отца.

– Этот скот пытался заставить меня отсасывать и дрочил у меня на глазах. Дальше он не зашел. Сказал как-то, что я уже достаточно большая, чтобы заниматься сексом. В этом он ошибался. Я была девчонкой-сорванцом. Секс был для меня скучен и даже казался чем-то отталкивающим.

Она снова сбежала и оказалась в исправительной колонии города Эйдриан, штат Мичиган, в тридцати семи километрах к северо-западу от Толедо.

– Меня всегда бросали в яму, такой бетонный мешок, меньше, чем самая маленькая тюремная камера. Стальные прутья, крысы, паршивая еда. Система громкой связи гремела так, что мозги в трубочку сворачивались. Клянусь, они использовали ее для пыток. Мы там носили одежду из мешковины. Я убегала оттуда много раз. Однажды мы с еще одной девушкой взяли парня в заложники.

В четырнадцать лет она вернулась в Детройт и работала «коридорным у коридорного», обслуживая коммивояжеров и педофилов. В пятнадцать лет она попала в руки женатого сутенера.

– Это обычная история, – печально рассказывала она. – Мне пришлось уйти, когда терпеть стало уже невозможно.

Один чернокожий певец предложил отвезти ее в Нью-Йорк.

– Я подумала, о боже, Нью-Йорк, Манхэттен! Я не знала, что он имел в виду Рочестер в штате Нью-Йорк.

Певец нашел ей работу в забегаловке под названием «Киска», расположенной на несчастливой стороне Мейн-стрит. Она научилась танцевать и ушла на вольные хлеба. С 1967 по 1972 год она объявлялась в разных городах как «Пэдди Ламон, девушка с пудреницей», танцуя обнаженной за пуховкой шириной в метр и под кайфом от наркотиков.

– Кокаином и героином в раздевалках можно было дышать