Следует уточнить, что советская историческая наука выработала дифференцированный подход к проблеме иностранного капитала в России, увязанный не только с финансами, но и с промышленным импортом. Это позволяет более качественно оценить специфику французского и немецкого экономического потенциала. Так, в начале XX столетия по экспорту капиталов лидировали Франция, Бельгия и Великобритания. Причём в Париже размещались главным образом государственные бумаги и гарантированные железнодорожные облигации, а количество представленных российских частных обществ не превышало сорока. Котировки же бельгийской биржи, напротив, поражали разнообразием (около 250) русских названий[1767]. На лондонской же фондовой площадке котировалось 55 отечественных предприятий: больше 60 % из них — нефтяные общества[1768]. Однако несмотря на такое обширное финансовое сотрудничество, товарный экспорт Франции в Россию не превышал 5 % (самыми крупными статьями французского вывоза к нам оставались вина и продукты пищевых отраслей), а Бельгии — 4 %. В случае с Германией всё было наоборот. Немецкий товарный экспорт в Россию доходил до 40 % (в торговых потоках преобладали промышленные товары, конкурирующие с изделиями отечественной индустрии), германских же капиталов поступало в три с лишним раза меньше. К примеру, из иностранных вложений в горную индустрию за 1895–1902 годы на долю Германии приходилось лишь 10 %, остальное составляли французско-бельгийские инвестиции[1769]. Таким образом, французская и бельгийская промышленность меньше ущемляла российскую буржуазию, в то время как немецкая стремилась укрепиться на внутреннем рынке через дочерние предприятия. Наши промышленники вынуждены были обороняться от немецкой торговой экспансии — это и породило ненависть купеческой элиты к германцу. Следует помнить, что ещё с 1860-1870-х годов — на первом этапе железнодорожного строительства — все необходимые материалы ввозились из Германии, где Россию привыкли рассматривать естественным рынком сбыта. Поэтому повышение таможенных пошлин привело к острейшим российско-немецким противоречиям[1770]. Выявление этих обстоятельств, несомненно, явилось крупным достижением советской науки.

Но всё же наиболее важным последствием привлечения иностранного капитала стала потеря устойчивости купеческой группировки. Деловая элита Москвы, требовавшая от верховной власти законодательного ограничения операций зарубежных компаний, окончательно разочаровалась в эффективности верноподданнической модели, которой она традиционно придерживалась. Отныне купечество ориентируется на права и свободы, устанавливаемые конституционно-законодательным путём, а не верховной властью. Иначе говоря, у этой части российских капиталистов появились собственные, экономически обусловленные причины выступить за изменение государственного порядка. На рубеже XIX–XX веков произошло полное размежевание купечества со славянофильскими кругами, которые на протяжении десятилетий политически обслуживали капиталистов из народа. Взамен у них появились новые союзники — либерально настроенные дворяне из земств и научной интеллигенции, также убеждённые, что монархия «стала игрушкой в руках бюрократической олигархии», превратилась «в тормоз свободного развития России»[1771]. Как вспоминал граф Д.А. Олсуфьев, прекрасно знавший атмосферу Первопрестольной, в середине 1890-х годов её деловая элита ещё находилась во власти консервативно-славянофильских воззрений, а в начале XX века признаком хорошего тона в этой среде уже стала поддержка революции[1772].

С 1909 года в Москве стали проходить ежемесячные встречи, на которых собирались представители крупной буржуазии Центрального региона России, Поволжья и Сибири. В обсуждении перспектив участвовали ректор Московского университета А.А. Мануйлов, экономисты П.Б. Струве, И.X. Озеров, юрист С.А. Котляревский, философ С.Н. Булгаков и другие известные учёные. Они выступали с докладами о синдикатах и трестах, о промышленном налоге, об иностранном капитале и проч. Информация об этих встречах — в виде коротких отчётов и статей участников дискуссий — иногда появлялась в прессе[1773]. Интересно противопоставление тяжёлой и лёгкой промышленности. Лёгкая промышленность, к которой принадлежала большая часть купеческих тузов, — прогрессивна, она связана с «нуждами широкого народного рынка». Отрасли же, работающие на государство, считались реакционными: тяжёлая индустрия опасается торжества демократии[1774]. (Хотя подобные взгляды отнюдь не мешали московской буржуазии всё внимательнее присматриваться к военным проблемам[1775].) Как метко подмечено, значение этих экономических бесед для формирования политического лица купеческой элиты сопоставимо со значением «Русского собрания» для правых партий или кружка «Беседа» — для кадетов с октябристами[1776]. Профессор И.Х. Озеров даже окрестил их «московским торгово-промышленным парламентом»[1777]. Участники этого «парламента» были твёрдо убеждены, что России требуются реформы в либеральном ключе, ориентированные не на почвеннические, а на конституционные воззрения: в них они видели действенный инструмент для реализации своих интересов. Представить среди них людей типа С.Ф. Шарапова невозможно: известный публицист, грудью защищавший московских фабрикантов в 80-90-х годах XIX века, теперь на съездах уполномоченных дворянских обществ проклинал предателей русских начал[1778]. В конце концов участники экономических встреч заявили о готовности взять на себя (вырвав из рук правящей бюрократии) управление не только экономикой, но и государством. Кругом недоумевали, как быстро в некоторых умах возник поток «совершенно ложных иллюзий»[1779]. Люди крупного капитала и их обслуга уверовали в свою решающую политическую значимость: эта среда выделила кружки «маленьких Людовиков XIV, громко завопивших на всю Россию: «государство — это мы»[1780].

Однако новые претензии купеческой буржуазии вызвали ещё больший скепсис, чем ранее, когда она занимала верноподданническую позицию. Это хорошо выразил сотрудник «Нового времени» А.А. Столыпин (родной брат погибшего премьера): «Я всегда знал, порода московских толстосумов таит в себе много самодурного, но не допускал, что до такой степени»[1781]. Любопытно, что либерально-оппозиционный настрой купеческих тузов практически никак не сказывался на их склонности к наживе. В связи с этим происходили весьма курьёзные случаи. Например, известный купец-просветитель И.Д. Сытин, издававший «Русское слово», собирался выпускать ещё одну высокотиражную газету, но уже правомонархического направления. Причём ради снижения издержек он и для либерального «Русского слова», и для нового проекта предполагал иметь одну редакцию, одних и тех же корреспондентов; статьи же должны были отличаться лишь заголовками и общей тональностью. Понятно, что в данном случае мерилом для Сытина служили не идеи, а объёмы розничных продаж[1782]. Неслучайно было распространено мнение, что русское купечество обладает «просвещённостью чисто внешней»: в основе же его «лежала унаследованная от отцов и дедов… жажда стяжания. Просвещённости не хватало умерить эту жажду»[1783]. Этот слой, освоив европейскую риторику, был «особенно склонен переоценивать себя и предъявлять уже политические требования». Но ничто не давало ему права на такие претензии: он не обладал историческими заслугами, выдающимися умственными силами для ведения плодотворной государственной деятельности[1784]. Основной принцип наших промышленников — «всегда дайте сорвать и ждите благоприятных