На примере петербургских банков Гершенкрон подводит нас к знакомому заключению: экономический прогресс как таковой возможен, только если бизнес избавлен от пагубной бюрократической опеки. Собственно, это и есть альфа и омега всех либеральных рассуждений; а споры об уровне развития, достигнутого капитализмом в дореволюционной России, принципиально ничего не меняют. И схема А. Гершенкрона мало чем отличается от схемы его критика П. Грегори. Гершенкрон утверждает: государство взяло на себя столько несвойственных ему рыночных функций, что о рынке в обычном смысле этого термина даже говорить не приходится. Тем не менее внутренние силы местного бизнеса — как нигде, задавленного бюрократией — пробиваются, и страна пусть ещё неуверенно, но всё же выходит на столбовую дорогу классического капитализма. В том, что России необходимо идти в этом направлении, не сомневается и Грегори; более того, в его понимании, она уже давно продвигается по буржуазному пути[1822]. В доказательство учёный анализирует всевозможные статистические данные, которые свидетельствуют о прогрессе в различных отраслях, однако не разъясняет, кто же является двигателем этого прогресса. Не разъясняет потому, что ответ кажется ему очевидным: двигатель прогресса — тот самый российский бизнес.

Отечественная историография, тоже внимательно изучавшая российские буржуазные реалии, не очень далеко ушла от оценок, представленных в зарубежной литературе и широко разрекламированных в постсоветское время. Одни учёные обращали внимание на петербургские банки, явившиеся плодом финансового капитала[1823]. Другие — на московскую промышленность, по отношению к которой местные банки с самого начала играли подчинённую роль[1824]. Не вдаваясь в подробности дискуссий, заметим, что все они оставались в одних тех же рамках — банки / промышленность. Состояние российского капитализма, его перспективы и т. д. рассматривались исключительно в таком контексте. При этом из поля зрения учёных, убеждённых в высоком уровне буржуазного развития России, напрочь выпадала бюрократия. О бюрократии, напротив, были вынуждены говорить те историки, которые скептически относились к российскому капитализму: по их мнению, она поддерживала деловые начинания, поскольку бизнес-состоятельность оставляла желать лучшего. Правда, роль государства и в данном случае оценивалась лишь как подспорье предпринимательству, которому, несмотря ни на что, всё же нельзя отказать в некой самодостаточности[1825]. Здесь сказалась свойственная советской науке «генетическая» нерасположенность к бюрократической элите империи. Таким образом, приверженцы как одной, так и другой точки зрения не учитывали, пожалуй, главного: осмысление природы российского капитализма в привычных координатах — банки / промышленность — невозможно, и высшую бюрократию, а точнее, её часть необходимо ввести в исследовательское «поле» как полноценный субъект модернизации. Такой подход не приветствуется в западной литературе с ее приматом свободного рынка и вытекающими отсюда обстоятельствами.

Чтобы лучше воспринять эту мысль, не следует прикладывать к российскому капитализму исключительно западные мерки. В научном смысле гораздо продуктивнее обратиться к современному нам Китаю, где именно высшая бюрократия (и никто другой) стала автором реформаторского курса, преобразившего страну. В экспертных кругах этот факт сегодня мало кем оспаривается. Изучение китайских реалий начинают с бюрократических верхов, воздействующих на хозяйственную среду. Едва ли серьёзный синолог, анализируя какие-либо аспекты экономики Китая, ограничится действующими корпорациями, банками или проигнорирует партийно-государственную элиту, то есть того, кто определяет всю бизнес-стратегию Поднебесной. И наработки Гершенкрона в данном случае мало чем могут помочь. Совершенно очевидно: мы имеем дело с иной моделью выхода из отсталого, патриархального хозяйства; двигатель здесь — бюрократическая элита, а не «всемогущая рука рынка», действующая то через промышленность, то через банки. Вот с этих-то позиций и следовало бы изучать экономику России конца XIX — начала XX века. Однако сейчас подавляющее большинство историков интересуются фирмами, банками, отдельными коммерсантами как субъектами рыночной модернизации, а о царской бюрократии заговаривают лишь для того, чтобы оттенить какой-либо негатив. В результате изучение дореволюционных реалий перевёрнуто буквально с ног на голову. Предвидим возражение: дескать, мы не Китай, и всё это для нас не показатель. Тем более что китайский опыт, в понимании многих, — это просто некое временное отклонение от западных политико-экономических стандартов. Зачем же соотносить нынешнее экономическое устройство Китая с нашей дореволюционной практикой? Привычнее и (признаемся) проще продолжать мерить Россию по западным лекалам.

Если это возражение и правомерно, то никак не в отношении последних двух десятилетий империи. В то время происходил перезапуск модернизационного проекта 1860-1870-х годов — уже на основе разработок немецкой исторической школы. И этот перезапуск в исполнении российской бюрократии весьма напоминает происходящее в современном Китае. Разумеется, ещё полвека назад западные и советские учёные не имели возможности использовать эту аналогию: Поднебесная представляла тогда собой крайне унылое зрелище. Зато сейчас, когда многое относительно КНР становится очевидным, такое сопоставление позволяет по-новому понять, как мыслился прогресс Российской империи на её последнем и самом интересном этапе. Принято считать, что прогресс в стране блокировала бюрократия, после реформ Александра II сбившаяся с верного курса и утратившая способность воспринимать какой-либо конструктив. В этих условиях долгожданный буржуазный источник забил снизу, как и полагается по канонам либерализма. Описание этого процесса породило настоящий историографический ажиотаж — он-то и не позволяет увидеть проект, выдвинутый финансово-экономической бюрократией при Николае II[1826]. Суть этого модернизационного проекта — экономическое переформатирование, утверждение новой модели развития с чётко выраженной опорой на банковский сектор. Однако вовсе не по германскому образцу, как это может показаться на первый взгляд и в чём убеждены многие.

Чтобы разобраться в этом, нужно вспомнить, как создавались частные российские банки — детище министра финансов М.Х. Рейтерна. Возникшая банковская система наряду с железнодорожными обществами (о чём говорилось во второй главе) также оказалась далека от задуманного. Как и в путейском хозяйстве, здесь всё начиналось довольно туго; желающих трудиться на финансовой ниве оказалось немного, поэтому инициативу проявило государство. Первый частный банк появился в Петербурге в 1864 году благодаря личным усилиям Рейтерна[1827]. Казна выкупила акции создаваемого учреждения на 1 млн рублей с обязательством хранить бумаги в течение 10 лет и отказалась на тот же срок от получения прибыли в пользу других акционеров. За все эти льготы правительство оставило лишь право назначить одного своего представителя в правление. Ещё на 1 млн рублей акций из пятимиллионного уставного капитала, по просьбе управляющего Госбанком барона А.Л. Штиглица, приобрели иностранные дельцы[1828]. Аналогичная ситуация складывалась и с учреждением Московского купеческого банка, открывшегося спустя два года[1829]. Купеческие круги с подозрением и недоверием отнеслись