Витте[1729]. Для пущей убедительности он прибегает к сравнению: капитал играет в экономической жизни такую же роль, какую пища — в развитии человека. Было бы странно утверждать, что человеку лучше не питаться или питаться недостаточно, нежели занять пищу у других, чтобы потом, когда организм окрепнет, с лёгкостью вернуть занятое[1730]. В конце автор записки заметил: Министерство финансов даже опасается, как бы на Западе не уразумели значение иностранных капиталов для прогресса России и не стали бы противодействовать их поступлению в страну[1731].

Необходимо отметить, что советская историография преувеличивала силу сопротивления курсу на привлечение зарубежных финансов. Во-первых, эта политика не являлась прерогативой Витте, якобы продвигавшего её вопреки мракобесному чиновничеству. Во-вторых, действительно убеждённых противников нового курса в правительстве нашлось немного: К.П. Победоносцев и ему подобные погоды там не делали. Публицистические аргументы Бутми, Шарапова и др. вдохновляли главным образом купеческих тузов вкупе с интеллектуально ограниченными персонами вроде дворцового коменданта П.П. Гессе, да разных офицеров и подавателей записок[1732]. Возражения, конечно, имели место, но касались они сугубо технических аспектов. Так, дискуссия шла по поводу использования различных форм капитала: акционерной и облигационной. Министр иностранных дел М. Н. Муравьёв высказывался за последнюю, поскольку в этом случае иностранные инвесторы не могли оказывать решающее давление на активы, в которые они вложились[1733]. Также проводилось существенное различие между обрабатывающей и добывающей промышленностью. На предприятия по переработке сырья необходимо смелее привлекать иностранный капитал, но едва ли выгодно отдавать в эксплуатацию иностранцам наше природное богатство. Допускать инвестиции в акционерной форме лучше в обрабатывающую индустрию, в добывающих же отраслях надо использовать преимущественно облигационные займы[1734].

Кстати, в дальнейшем власти старались практиковать именно этот подход. Министр финансов В.Н. Коковцов и министр торговли и промышленности С.И. Тимашев выступали за акционерное участие иностранцев в добывающей промышленности только в том случае, если эти средства направляются на создание новых компаний[1735]. Кроме того, представители бюрократической элиты отдавали себе отчёт, что приток зарубежных инвестиций начала XX столетия будет отличаться от того, как это происходило ранее в странах Запада. В ту же Англию или США, где иностранный капитал стал важнейшим рычагом развития, прибывали собственно не деньги, а их обладатели, оседавшие там навсегда и превращавшиеся в национальный бизнес. Совсем с иной ситуацией сталкивается Россия: Ротшильды, Круппы и им подобные явно не собирались перебираться в нашу страну. Отсюда необходимость более продуманной и дифференцированной политики к иностранным вложениям[1736]. Правительство нацелилось на денежные капиталы многочисленного среднего слоя, сформировавшегося в развитых государствах. Петербургские банки через своих европейских финансовых партнёров проводили размещение русских ценностей среди населения западных держав. Например, во Франции к 1910 году владельцами российских акций и облигаций стали десять миллионов французов (треть взрослого населения), одна из трёх продававшихся на Парижской бирже бумаг была русской. Сложился целый слой рантье, живших за счёт этого: такая же ситуация наблюдалась в Бельгии, Великобритании, Германии. Возник гигантский двусторонний поток: на ведущие фондовые площадки Европы буквально хлынули финансовые инструменты из России, а в обратном направлении — инвестиции для железнодорожного и промышленного строительства[1737].

Без них проведение полноценной экономической модернизации вряд ли осуществимо, поскольку необходимыми средствами наш внутренний рынок не располагал. Как пояснял В.Н. Коковцов, его ёмкость весьма незначительна и положение облегчается лишь в годы хозяйственного подъёма. Однако «было бы ошибочно возлагать на благоприятные обстоятельства преувеличенные надежды», причина же скудности отечественного денежного рынка — в отсутствии достаточных накоплений, «кои являются результатом весьма долгих лет»[1738]. Ситуация усугублялась ещё тем, что на российский денежный рынок сильно давили ипотечные и кредитные учреждения. Дворянский банк выпускал ежегодно закладных листов на 40 млн рублей; для сильно развившего операции Крестьянского банка реализовывались 5 % свидетельства на сумму 100 млн, 13 частных земельных банков доводили выпуски своих листов до 160–170 млн в год; обязательства четырёх наиболее крупных городских кредитных обществ (Петербургского, Московского, Одесского, Варшавского) простирались до 90 млн рублей[1739]. Перегруженный и недостаточно развитый фондовый рынок был не способен выступать источником нужных инвестиций. Поэтому правительство и стремилось к широкому присутствию на европейских биржевых площадках. Даже займы для земств и городов, предназначенные для развития местной инфраструктуры, предполагалось проводить за границей. Для чего проектировалось создание специальной структуры, действующей при содействии петербургских банков, хорошо освоившихся в Европе[1740]. Не будет преувеличением сказать, что отечественная экономика вступила в новую эру, неотъемлемой частью которой стал зарубежный капитал. Авторитетный журнал «Новый экономист» подчёркивал: «не может быть и речи о каком-то ни было вреде, нанесённом России иностранным капиталом. Напротив, с уверенностью можно сказать, что без него Россия никогда бы ни находилась бы на нынешнем уровне своего развития»[1741].

Осмысление зависимости от иностранцев началось уже после крушения империи. В советской науке 1920-х годов господствовала такая точка зрения: русский капитализм был не просто отсталым, он был начисто лишён какой-либо национальной окраски; российские банки и промышленность целиком зависели от западного капитала. Само строение российской экономики в последние два десятилетия империи отражало пережитки средневековья и говорить о каком-то бурном развитии могут «только дети, не овладевшие всеми четырьмя правилами арифметики»[1742]. Все российские банки накануне Первой мировой войны были разделены на две группы: одни контролировались непосредственно из Парижа, другие — из Берлина. Причём западному капиталу незачем было добиваться большинства в руководстве: все дела «весьма добросовестно творили “русские люди”, допущенные хозяевами к управлению после тщательного отбора»[1743]. Некоторые историки оспаривали эту точку зрения, назвав её «досужим вымыслом… “узкоэкономического анализа”»[1744]. По их мнению, общая картина была недостаточно чёткой потому, что отечественный финансовый капитализм стал полноценно развиваться лишь за несколько лет до 1914 года. В этот период наметилось усиление русских элементов, опиравшихся на рост внутренних накоплений, и продолжение этой тенденции могло привести к окончательному закреплению отечественных финансовых групп[1745]. Речь шла о московской буржуазии — в этой среде позиции иностранного капитала всегда были слабыми, а купеческая элита никак не вписывалась в теорию о подчинении иностранному капиталу. Очная дискуссия между приверженцами этих противоположных взглядов состоялась на I Всесоюзной конференции историков-марксистов[1746].

Их спор разрешился в начале 1930-х годов — с возникновением идеологических новаций. Серьёзные коррективы научных трактовок были связаны с разгромом троцкистско-зиновьевского блока. Напомним: оппозиция рисовала Россию практически одной из колоний мирового капитала, усматривая корни её отсталости в предшествующем царском периоде; неразвитость производительных сил страны означала невозможность социалистического