Шрифт:
Закладка:
Я очень огорчен тем, что Ваше здоровье все еще не в порядке, но все же думаю, что успехи в рисунке подействуют благотворнее всех этих ванн, или что там предлагают в Содене. Полагаю, покинув свою мастерскую, Вы тотчас захотите вернуться обратно. Я помню, как ужасно тосковал Мауве во время своей поездки в похожее «конвейерное» заведение, если так можно выразиться.
Как Вам известно, я очень скептично отношусь к подобным вещам и согласен с Брезигом из «Сухих цветов» Рейтера – вышеназванный авторитет называет это, если не ошибаюсь, «водными художествами».
Как прекрасно пишет Фриц Рейтер!
Полагаю, ему бы понравилось творчество Эркман-Шатриана.
Сообщаю, что на днях мне удалось заполучить великолепную старую накидку, которую носят жительницы Схевенингена, а также чепец, но он не такой красивый. А еще у меня появится шкиперская куртка со стоячим воротником и короткими рукавами. Мне не терпится увидеть Ваш рисунок углем; возможно, когда приедет мой брат (точно не знаю когда), я отправлюсь с ним в Брабант и тогда, будучи проездом в Утрехте, загляну к Вам. Вероятно, если получится, я приеду и просто так, потому что очень хочу увидеть этот рисунок.
А Вы обязательно устройте все так, чтобы вновь приехать в Гаагу – по крайней мере, на свадьбу, о которой когда-то упоминали. Если мне и дальше будет везти с моделями, как в последнее время, то этим летом я непременно сделаю несколько больших рисунков.
Пока я хочу доработать рисунки, выполненные в последнее время, чтобы к приезду брата довести их до надлежащего уровня.
В «Harper’s Weekly» мне попалась одна очень реалистичная вещь по картине Смедли: черная мужская фигура на белой песчаной дороге. Автор назвал ее «Прошлое поколение»: возможно, это священник, и у меня создалось впечатление, что мой дед на самом деле был таким. Жаль, что не я это нарисовал. В том же выпуске можно найти вещь по картине Эбби: две девушки ловят рыбу на берегу, поросшем ивами с подрезанными ветвями. Обе эти работы из «Harper’s» названы в рецензии на одну из выставок всего лишь набросками.
Хотел набросать для Вас пару своих рисунков, но не хватает времени.
Я попросил разрешить мне рисовать в местной богадельне, но вновь получил отказ. Ладно, в окрестных селах таких заведений еще больше, но здесь я знал людей, которые могли бы подойти в качестве моделей. Я побывал там заранее, чтобы осмотреться, и увидел садовника у старой кривой яблони, что выглядело очень натуралистично.
Пришла моя модель. До свидания, пришлите «Harper’s», если сможете. Жму руку.
Ваш Винсент358 (297). Тео Ван Гогу. Гаага, понедельник, 2 июля 1883
Дорогой Тео,
меня немало порадовали твое письмо и то, что к нему прилагалось, а также твое намерение вновь писать более подробно. Надеюсь, ты в деталях опишешь мне [выставку] «Сто шедевров», которая наверняка произвела на тебя неизгладимое впечатление. Подумать только, в свое время было лишь несколько выдающихся личностей – Милле, Коро, Добиньи и др., – характер, цели и талант которых казались публике подозрительными, о которых ходили совершенно нелепые слухи и на которых смотрели примерно так, как деревенский полицейский смотрит на бездомную лохматую собаку или на бродягу без документов; но время не стоит на месте, и вот появляются «Сто шедевров», а если и ста мало, то они будут innombrable[168]. Что до судьбы тех «полицейских», то они не оставили после себя почти ничего, кроме нескольких протоколов, которые нынче кажутся некоей диковиной. И все же я полагаю, что история великих людей полна трагизма – даже если на их жизненном пути встречаются не только «полицейские», – потому что в большинстве случаев слава приходит к авторам после смерти, при жизни же им приходится бороться за существование, преодолевая враждебность и трудности. И потому, когда я слышу, что заслуги того или иного мастера получили всеобщее признание, передо мной всегда встают молчаливые, немного угрюмые образы тех, у кого почти не было друзей, и в своей простоте они кажутся мне еще более великими и трагичными.
Есть одна гравюра Легро – «Карлейль в своем кабинете», которую я часто вспоминаю, когда хочу представить Милле или кого-нибудь другого таким, как он был на самом деле.
Когда я узнаю о выставке работ того или иного художника, на ум часто приходит высказывание Виктора Гюго об Эсхиле: «On tua l’homme, puis on dit ῾élévons pour Aeschyle une statue en bronze᾿»[169]. Поэтому я не придаю большого значения «la statue en bronze»[170]. Не из-за того, что считаю бесполезным признание публики, а из-за этой задней мысли: «Они же убили человека!» Эсхил был лишь изгнан, однако, как часто бывает, это изгнание приравнивалось к смертному приговору.
Тео, когда ты приедешь и посетишь мою мастерскую, я покажу тебе кое-что – ты вряд ли увидишь где-нибудь еще такие вещи в непосредственной близости друг от друга.
Я продемонстрирую тебе подборку, которую можно назвать «Гравюры на дереве – сто шедевров», работы тех, чьи имена незнакомы большинству ценителей искусства. Кому известен Бакман? Кто знает братьев Грин? Кто видел рисунки Регаме? Не многие. Когда рассматриваешь все это вместе, тебя поражают уверенность линий, индивидуальность, серьезность восприятия, глубокое понимание и манера воспроизведения обыденных фигур и повседневных сцен, происходящих на улице, на рынке, в госпитале или в приюте.
В прошлом году в моей коллекции уже были подобные работы, но то, что я нашел с тех пор, превзошло мои самые смелые ожидания.
Кстати, давай договоримся, что по приезде ты проведешь немало времени в моей мастерской?
С тех пор как я послал тебе свое последнее письмо, я постоянно работал над «Уборкой картофеля». Кроме того, я начал вторую вещь на эту же тему, но с одинокой фигурой старика.
Еще я работаю над сеятелем на большом вспаханном поле, который, по-моему, выходит лучше других сеятелей, которых я пытался рисовать. Сначала я сделал не менее шести этюдов самой фигуры, а теперь разместил его в пространстве, включив в настоящий рисунок, и при этом добросовестно проработал поле и небо.
Кроме того, я выполнил этюды со сжиганием сорняков и ботвы, а также мужчину с мешком картофеля на спине и еще одного с тачкой.
Когда я сейчас думаю, возможно более доброжелательно, о Терстехе (предположим, я был не прав – и я готов посмотреть на все с иной точки зрения), который полагал, что мне следует заниматься исключительно акварелями, то не понимаю, как бы мне тогда удалось передать индивидуальность человека с мешком за плечами, сеятеля, старика, копающего картофель, парня с тачкой и мужчины, сжигающего сорняки. Результатом стало бы нечто очень посредственное, и я не готов опуститься до этого. А сейчас в моих рисунках присутствует индивидуальность, то, что хотя бы отдаленно напоминает гармонию, к которой стремится, например, Лермит. Акварель – не лучшее средство для передачи удали, размаха и энергичности фигур.
Однако, если стремишься работать исключительно с тоном и цветом, акварель отлично подходит для этого. Я действительно признаю, что этюды тех же самых фигур можно выполнить в совершенно иной манере (в смысле тона и цвета) и с совершенно иной целью, но тогда возникает вопрос: если мое настроение и чутье заставляют обращать внимание в первую очередь на характер, структуру, действия фигур, то можно ли винить меня в том, что я выражаю свои эмоции не в акварели, а в рисунках, выполненных черным или коричневым?
И все же встречаются акварели с четко прорисованным контуром, например у Регаме, Пинуэлла, Уокера и Херкомера (и у бельгийца Менье), и я сам всерьез подумываю заняться ими, но если бы я только попытался, Терстех все равно остался бы не удовлетворен ими, неизменно повторяя: «Это невозможно продать, а продажи должны быть для тебя на первом месте».
Иными словами, он говорит: «Ты – посредственность, а еще ты высокомерен в своем нежелании подчиниться и рисовать маленькие посредственные вещицы, из-за своих так называемых поисков ты выставляешь себя на посмешище и к тому же не работаешь» – вот
