Шрифт:
Закладка:
Так долетит до Языкова привет из юности – и, может, если не месяцев, то хотя бы сколько-то недель и дней жизни ему прибавит.
А еще, стоит обратить внимание, кого в списке нет. Сразу может смутить, что отстутствует имя Дениса Давыдова, с которым Языков познакомился на пушкинском «мальчишнике», и с тех пор отношения между двумя поэтами самые тесные и теплые. Да еще они и родственники – достаточно близкие, по дворянским родовым понятиям того времени. Но это не забывчивость и не пренебрежение. Насчет Дениса Давыдова у Языкова «особые планы». Он, никому не передоверяя и ни на кого не полагаясь, сам отправляет Давыдову сборник, прилагая послание. Это послание тоже и настолько автобиографично, и настолько передает все, чем Языков живет и дышит в то время, и – опять-таки! – настолько играет и сверкает всеми драгоценными гранями, что жаль хоть слово из него сокращать. Вспомним его целиком:
Давным-давно люблю я страстно
Созданья вольные твои,
Певец лихой и сладкогласной
Меча, фиала и любви!
Могучи, бурно-удалые,
Они мне милы, святы мне, —
Твои, которого Россия,
В свои годины роковые,
Радушно видит на коне,
В кровавом зареве пожаров,
В дыму и прахе боевом,
Отваге пламенных гусаров
Живым примером и вождём;
И на скрижалях нашей Клии
Твои дела уже блестят:
Ты кровью всех врагов России
Омыл свой доблестный булат!
Прими рукою благосклонной
Мой дерзкий дар: сии стихи —
Души студентски-забубённой
Разнообразные грехи.
Там, в той стране полунемецкой,
Где безмятежные живут
Весёлый шум, учёный труд
И чувства груди молодецкой,
Моя поэзия росла
Самостоятельно и живо,
При звонком говоре стекла,
При песнях младости гульливой,
И возросла она счастливо —
Резва, свободна и смела,
Певица братского веселья,
Друзей, да хмеля и похмелья
Беспечных юношеских дней;
Не удивляйся же ты в ней
Разливам пенных вдохновений,
Бренчанью резкому стихов,
Хмельному буйству выражений
И незастенчивости слов!
Собранные вместе, стихи Языкова производят колоссальное впечатление. Он и раньше был кумиром студенчества («и уездных барышень», как ехидно заметит один из его недоброжелателей), теперь же тем более им зачитывается и его декламирует вся молодежь, его «студенческие песни» и романсы на его стихи поют повсюду. Может, и стоит избегать громкого слова «фурор», но и сухое «собранные вместе, получили самую высокую оценку и самое широкое признание» тоже тут не лезет. Может быть, лучше всего громовое впечатление от выхода сборника отображено у Гоголя, вспоминавшего (в «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем же ее особенности»):
«Когда появились его стихи отдельною книгою, Пушкин сказал с досадою: “Зачем он назвал их “Стихотворения Языкова!” их бы следовало назвать просто “Хмель!” Человек с обыкновенными силами не сделает ничего подобного, тут потребно буйство сил”…»
Неудивительно, что старый и верный друг Языкова Амплий Очкин пишет в рецензии в «Северной Пчеле»:
«Языков пользуется у нас завидною участью: стихотворения его в первый раз напечатаны отдельною книжкою; между тем, кто не знает Языкова? Возьмите любого молодого человека, который читал что-либо, начните читать ему некоторые из стихов Языкова, и он наверное доскажет вам остальное. И мудрено ли? У многих ли из наших поэтов найдете вы эту возвышенность, благородство чувствований, эту любовь к картинам родной истории, ко всему русскому, это обилие кипучих мыслей, выраженных языком сильным, оригинальным, гармоническим?»
– но даже давний недруг Языкова Полевой отдает ему должное, со всеми оговорками насчет «холодности» языковского таланта, его показных восторгов, которые на самом деле выдают равнодушие ко всему и т. д.:
«…Нам кажется даже, что г. Языков не рожден быть поэтом веселья, хотя особенно ему жертвовал на алтаре муз. Мнение сие не покажется странным, если сообразим, что лучшие стихотворения его, как-то: «Ливония», «Пловец», «Воспоминание об А. А. Воейковой» и некоторые Элегии, принадлежат не к тем, в которых поэт старался выразить буйство разгула и которые часто приторны и несносны. Даруй Бог, чтобы лета охладили прививные восторги поэта, и обратили его на истинный путь дарования – на неподдельность мыслей и чувств…
Мы высоко уважаем дарование г-на Языкова и отдаем справедливость всем светлым сторонам его поэзии, может быть, более нежели самые ревностные его хвалители».
И, конечно, особое место занимает статья Ивана Киреевского «О стихотворениях г. Языкова».
После истории с «Европейцем» Николай Первый испытывает какую-то особую, личную неприязнь к Киреевскому. Не помогли ни очень толково составленное оправдательное письмо Чаадаева, ни – даже! – заступничество и многие хлопоты Жуковского. Император намерен похоронить Киреевского заживо, да еще и гвозди покрепче вбить в крышку гроба, чтобы уж точно высунуться не мог. Киреевскому строго-настрого запрещено заниматься литературной деятельностью, его имя не то, что не должно нигде появляться в печати; он и под псевдонимами не имеет права выступать; если его авторство раскроется, то расправа будет быстрой и крутой. И все-таки Киреевский решается, настолько важно для него сказать свое слово. Печатается под всевдонимом «Y-Z» – в «Телескопе» Надеждина; честь и хвала и Надеждину, в очередной раз не побоявшегося рискнуть – впрочем, через два года все-таки «нарвется», «допрыгается», когда напечатает «Первое философическое письмо» Чаадаева; вот и еще одно странное и тесное переплетение судеб намечается. «Зашифровался» Киреевский так глубоко и основательно, что даже сам Языков, высоко оценивший статью, потому что схвачена была самая суть его творчества, не сразу узнал, кто автор, в своем-то симбирском далеке. Надеждин, понимая, чем грозит ему малейший слух о том, что он дал слово Киреевскому, позаботился о полной тайне. Письмам такую тайну доверять нельзя – и Языков должен был ждать, когда либо Иван, либо Петр Киреевские доберутся к нему в гости и расскажут…
А вот в 1858 году, когда ни Языкова, ни Киреевского уже не будет в живых, когда наступит начало нового царствования, царствования царя-освободителя, и многие препоны падут, новое издание стихотворений Языкова будет предварено как предисловием статьей Киреевского – и имя автора скрыто уже
