Статья эта важна и потому, что она много больше рецензии на книгу или – даже – общего обзора поэзии Языкова. В ней Киреевский еще раз обозначает свои главные философские положения, дает им развитие, представляет собственную картину мира – и статья эта становится целым этапом на пути развития и окончательного, крепкого оформления всей идеологии славянофильства, становится одной из тех работ, за которые Киреевский и был удостоен вечного звания «отца славянофильства».

При этом нельзя сказать, что Языков для него – лишь повод для высказывания и продвижения своих идей. Подобный подход – не редкость, и мы можем припомнить многочисленные примеры, когда автор становился удобной игрушкой в руках идеолога, но здесь – не тот случай. Скорее наоборот: в поэзии Языкова Киреевский видит художественные, творческие и – нравственные основы той идеологии, которая позднее будет названа славянофильской, говорит о том, что после такой поэзии новая философия необходима для ее более полного понимания, что это философия должна подстраиваться под поэзию, чтобы мыслью охватить мир в целом и цельности.

«Дело критики при разборе стихотворцев заключается обыкновенно в том, чтобы определить степерь и особенность их таланта, оценить их вкус и направление и показать сколько можно красоты и недостатки их произведений. Дело трудное, иногда любопытное, часто бесполезное и, почти всегда, неудовлетворительное, хотя и основано на законах положительных.

Но когда является поэт оригинальный, открывающий новую область в мире прекрасного, прибавляющий таким образом новый элемент к поэтической жизни своего народа, – тогда обязанность критики изменяется. Вопрос о достоинстве художественном становится уже вопросом второстепенным; даже вопрос о таланте является не главным; но мысль, одушевлявшая поэта, получает интерес самобытный, философический; и лицо его становится идеею, и его создания становятся прозрачными, так что мы не столько смотрим на них, сколько сквозь них, как сквозь открытое окно стараемся рассмотреть самую внутренность нового храма и в нем божество, его освящающее.

* * *

Таким образом, на некоторой степени совершенства искусство само себя уничтожает, превращаясь в мысль, превращаясь в душу.

Но эта душа изящных созданий, – душа нежная, музыкальная, которая трепещет в звуках и дышит в красках, – неуловима для разума. … вообще то, что мы называем душою искусства, не может быть доказано путем математических доводов, но должно быть прямо понято сердцем, либо просто принято на веру…»

Одно из важнейших положений, как мы уже видели, Ивана Киреевского: строго логическое мышление, «критика математическая», неполноценно, оно изолируется от части мира.

«Для цельной истины нужна цельность разума». В стихах Языкова «цельность истины» есть, и это общество в целом должно развивать в себе «цельность разума», чтобы охватить его поэзию во всех проявлениях.

С этим же связывается еще одно положение Киреевского: логика может отстранять от себя нравственность, но «цельная истина» – не может; безнравственные, «бесхарактерные» наука и творчество всегда в чем-то неполноценны. (При этом, возможно, я зря поставил науку впереди творчества: для Киреевского впереди стоит творческое начало, лишь оно одно открывает цельное пространство «благодати»; отсюда уже рукой подать до фразы, часто звучавшей в двадцатом веке: «Всякое истинное творчество есть молитва».)

Отсюда, яростная защита Языкова от упреков в «безнравственности» – и еще раз собственное определение того, что такое нравственность вообще; определение, которое будет подхвачено всем славянофильским движением:

«Слыша беспрестанные упреки Языкову, я всегда вспоминаю одного русского барина, который ездил отдавать своего сына в какой-то немецкий университет; но встретив на улице студента без галстука и с длинными волосами, тотчас же понял из этого всю безнравственность немецких университетов и возвратился домой воспитывать своего сына в Саратове.

Вообще многие из нас еще сохранили несчастную старообрядческую привычку судить о нравственности более по наружному благочинию, чем по внутреннему достоинству поступка и мысли. Мы часто считаем людьми нравственными тех, которые не нарушают приличий, хотя бы в прочем жизнь их была самая ничтожная, хотя бы душа их была лишена всякого стремления к добру и красоте. …

… А между тем, если мы беспристрастно вникнем в его поэзию, то не только найдем ее не безнравственною, но вряд ли даже насчитаем у нас многих поэтов, которые могли бы похвалиться большею чистотою и возвышенностью. …

… Изберите самые предосудительные, по вашему мнению, из напечатанных стихотворений Языкова (ибо о ненапечатанных, как о непризнанных, мы не имеем права судить) и скажите откровенно: производят ли они на вас влияние нечистое?

Когда Анакреон воспевает вино и красавиц, я вижу в нем веселого сластолюбца; когда Державин воспевает сладострастие, я вижу в нем минуту откровенной слабости; но, признаюсь, в Языкове я не вижу ни слабости, ни собственно сластолюбия; ибо где у других минута бессилия, там у него избыток сил; где у других простое влечение, там у Языкова восторг, а где истинный восторг, и музыка, и вдохновение – там пусть другие ищут низкого и грязного; для меня восторг и грязь кажется таким же противоречием, каким огонь и холод, красота и безобразие, поэзия и вялый эгоизм».

Киреевский снова и снова, как и во многих других сочинениях, подчеркивает кардинальную разницу между состоянием души и внешним приличием, внешним благочестием. Позже он и особенно скрывать не будет, что опирается в этом на одно из своих любимых мест Евангелия, на притчу о мытаре и фарисее:

«Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». (Лука, 18, 9-14)

(Отсюда, много позже, возникнет и его противопоставление «истерической», «накручиваемой до внешнего экстаза» молитвы в католических храмах Европы и «внутренне сосредоточенной» молитвы в русских церквах; я не говорю о том, что Киреевский прав, я говорю о том, что такое противопоставление стало естественным следствием его взглядов; и, главное, этот взгляд оказал глубочайшее внимание на Языкова, это противопоставление стало одной из тех идей Киреевского, которые Языков воспринял – усвоил