Жена недоговаривала, как, впрочем, и он. Но он — это одно, а она — другое. Он не всегда делился с ней своими мыслями, потому что считал — не все ей надо знать из его мужских дум и сомнений. Она же любила рассказывать ему все и даже то, чего он иногда и не хотел знать.

А теперь что-то недоговаривала, скрывала. Это испугало его. В семейной жизни, впрочем, как и во всем, Лозневой больше всего боялся неправды. Он все мог допустить, как-то понять и объяснить любой проступок, даже воровство, но только не ложь. И когда жена стала что-то недоговаривать, о чем-то умалчивать, он сразу понял — стряслось непоправимое. Они теряют друг друга.

Не ехать на Север нельзя. Все уже десять раз решено и перерешено, и все-таки он неожиданно заявил в институте Сыромятникову, что едет не начальником группы, а главным специалистом. Он хитрил. Мудрый Сыромятников сердито спросил:

— Почему?

— По семейным обстоятельствам.

А дальше не стал объяснять. Впрочем, Сыромятников догадывался. Лозневой не хочет себя завязывать на должности руководителя группы — тогда он обязан постоянно жить на стройке, а главный специалист может приезжать туда на месяц-другой. Но Сыромятников знал еще и то, в чем боялся себе признаться Лозневой. Никакого другого начальника, кроме него, Лозневого, в группе не будет. Насупив кустистые брови и дотронувшись рукой до своей во всю голову лысины (что означало для всех в институте его крайнее неудовольствие), он сказал:

— Мудришь, Олег Иванович. И напрасно.

Лозневой покраснел, точно его неожиданно уличили во лжи, но ничего не сказал. Ушел он от Сыромятникова с дурным чувством. «Все получилось не так. Черт знает что может подумать, — рассуждал он, но не раскаивался. — Зато я отстоял право на возвращение в любое время. Это обрадует Раю и девчонок…»

Но странное дело, когда Лозневой сказал об этом жене, то не заметил на ее лице радости, какую хотел увидеть.

— Да? — немного удивленно протянула она и тут же добавила: — Хорошо.

И все. Он обиделся. А она даже не заметила. И это обидело его еще сильней. Сердился целый день. С утра до вечера мотался по лабораториям института — столько дел перед отъездом, а в ее «топографию» не зашел. А она и этого не заметила. Вечером разыскала сама (он сидел у заместителя директора по материально-техническому снабжению) и сказала, что бежит за девчонками в «продленку». «Не опаздывай к ужину. Хоть раз сядем за стол, как люди, вместе».

…А на следующий день Лозневой уезжал. Он никогда не позволял провожать себя на вокзал или в аэропорт. «Длинные проводы — лишние слезы». Поцеловал девчонок, подошел к жене. Она стояла как каменная, руки опущены, губы подрагивают, глаза тают, вот-вот заплачет:

— Ой, не ехал бы ты…

— Здравствуй, сначала ты уговариваешь меня ехать, а теперь… — и, зная, что говорит не то, оборвал фразу. Она поняла это и тоже сказала не то, что думала:

— Это я так, Олежка. Женская логика, — и попыталась улыбнуться. Но на лице проступило что-то трогательно-жалкое.

— Учимся врать, — грустно ответил Лозневой. Рая вспыхнула и опустила глаза. Он и сам готов был провалиться сквозь землю. Выручили девчонки.

— Папа, ты что нам привезешь? — спросила Наташа.

— А можно маленького медвежонка? — подошла Вера.

— Можно…

Он поднял их на руки, понес к двери, где стояли его чемодан и вещмешок.

С Раей прощался не так, как всегда. Пожал ей руку, потом поцеловал, не обнимая. Она смотрела прямо в лицо, не отводила глаза, хотела что-то сказать, но он не помог ей, не ободрил взглядом, и лицо ее как-то сразу потухло, будто внезапно выключили внутренний свет.

По дороге в аэропорт, в самолете, почти до самого Свердловска пытался вспомнить, какое у нее было лицо. Какое? Испуганно-виноватое? Трогательно-жалкое? Отчужденное? Не ее лицо. Да, «не ее лицо».

Лозневой почувствовал, как затекли у него руки, закинутые вверх под голову. Значит, он лежит уже давно, а сон так и не идет. Поднялся, подошел к окну и стал смотреть в ночь. Оказывается, идет дождь.

Закрыл окно и подошел к рации, щелкнул клавишем и, подождав, пока накалятся лампы, сказал в микрофон:

— Валя, это Лозневой. Ты не спишь еще?

— Нет, Олег Иванович.

— У тебя с Ивделем связь еще будет сегодня?

— Уже отработала с ним, Олег Иванович. А вам он нужен?

— Нужен, Валя, Ленинград. Позарез…

Лозневой слышал, как радистка тяжело вздохнула и затихла.

— Понимаешь, очень…

Узел связи молчал. Потом голос Вали:

— Что-нибудь дома, Олег Иванович?

— Да.

Они уже один раз связывались через Ивдель и Свердловск с Ленинградом. Говорили «на перекладных», каждое слово повторяли телефонистки в Ивделе и Свердловске. А как же он теперь будет говорить и что скажет?

Но послышались щелчок и Валин голос:

— Олег Иванович, я попробую вас соединить прямо через Свердловск, ждите.

«Ах умница, Валюша, — благодарно подумал он, — ах умница… Через прямую слышимость дай бог».

Опять включилась Валя.

— Обещали дать, — обрадованно сказала она.

— Спасибо, Валюша, спасибо.

— Не отключайтесь. Телефон тот же?

— Да, тот же…

В трубке слышались треск, шорохи и приглушенный разговор двух людей: мужчины и женщины. Он то прерывался, то выплывал откуда-то. Женский голос, полный отчаяния, просил: «Ты можешь, можешь, только не хочешь». «…Можешь, ну, что тебе стоит… сделай, ну?..» Вновь шорохи, треск, прерывистый писк сигналов, как будто позывные с других планет, и нервный мужской хрип: «…нет, поверь, нет… не думай…» И опять треск и шорох, точно кто-то прислушивался огромным чутким ухом к безбрежному миру.

Лозневому вдруг показалось, что это ухо он сам. Он припал к земле и слушает голос своей планеты. Четыре миллиарда человек живет на ней, и где-то среди них бьются эти два человека и не могут понять друг друга, словно говорят на разных волнах. Мир бесконечен, у него нет начала, нет конца. Но в нем есть Он и Она. Они его центр, главная, генеральная ось. Вокруг них вращается все. Во все времена, с тех пор как существуют люди, Он и Она, их взаимоотношения являли самые прекрасные и проникновенные поэмы любви, дружбы, счастья. Они же порождали самые страшные драмы, падения человеческого духа. Он и Она… На этом замешена вся жизнь человеческая.

Лозневой никогда не думал так, а вот сейчас почему-то был уверен, что именно здесь все начала и концы бытия человеческого. Где-то на разных концах планеты бьются два сердца, ищут друг друга, чтобы слиться в одно… или живут рядом, под одной крышей, а словно на