— Будешь говорить правду, партизанская тварь? — уже закричал переводчик.

— Я сказала все,— ответила Мария Анатольевна распухшими губами и облизала их. Больно повернуть язык. В голове железный гул.

Следователь указал на табуретку, и ее усадили.

— Ладно, мы сейчас тебя проверим,— зло сказал переводчик. Он открыл двери и махнул рукой.

Появление Ломоносова было настолько неожиданным для Марии Анатольевны, что у нее на какое-то время притупилось ощущение боли. Из его простреленной щеки сочилась кровь и густыми каплями срывалась на рубашку. Подернутыми дымкой глазами он смотрел на женщину и не узнавал ее.

— Это она? — спросил следователь.

— Не знаю,— с трудом ответил раненый.

— А ты его знаешь? — обратился немец к Шведовой.

— Первый раз вижу.

— Что ты делал с Дмитриевым в ее доме?

— Брал гранаты у Жорки...

— Кого ты еще знаешь, Ломоносов?

— Сашку.

— Кто он такой?

— Наверное, командир...

Их снова стали хлестать резиновыми шлангами. Мария Анатольевна потеряла сознание. Ее отлили водой. Она открыла глаза и увидела Слезовского.

— ...Моя бывшая жена,— говорил он.— Потому и заходил иногда. Видел ее однажды с некоей Тоней. Кто такая — еще не установил. Один раз видел ее квартиранта.

— А мужа? — перебил следователь.

— О нем слыхал. Якобы бежал из полиции.

Привели Смоленко. Он, как и Мария Анатольевна, на все вопросы отвечал отрицательно.

— Лишь один раз видел этого,— проговорил Жора, показывая на Слезовского.

Поведение Смоленко на допросе придало ей силы, и она поняла, что вынесет все пытки. Они, не сговариваясь, показывают одинаково.

Через день снова свели вместе Марию Анатольевну, Жору, Ломоносова, а вместо Слезовского четвертый был Дмитриев. Перед этим Ломоносова и Дмитриева допрашивали порознь. На очной ставке с ребятами Мария Анатольевна и Смоленко отрицали знакомство с ними... Следователь сменил шланг на резиновую тонкую плетку со стальным тросом внутри. После нескольких ударов женщина потеряла сознание. На нее плеснули водой, но она не приходила в себя. Вылили полное ведро, однако тело оставалось бездыханным. Вызвали врача. Он прослушал сердце и сказал:

— Если нужна как свидетель, то больше не трогайте...

Слезовского освободили. С ним беседовал Граф. Сотрудник повторил то же, что и на следствии. О делах подпольщиков ничего не успел узнать, хотел выяснить сам и доложить.

— Я любил Марию,— сказал он.— Старое снова заговорило. Думал, верну прошлое. Может, здесь и была ошибка.

— Понимаю,— ответил Граф, криво улыбнувшись.— Кажется, красива?

— Для меня — единственная.

— А муж ее в городе? Как вы его назвали?

— Александр Шведов.

Гестаповец сделал пометку в блокноте.

— Ну что же, превосходно. А вы Шведова знали?

— Встречал задолго до войны,— соврал Слезовский.

— Ступайте и продолжайте работать.

— Рад стараться, господин оберштурмфюрер. Граф вызвал к себе Ортынского, спросил:

— Вам знакома фамилия Шведов? Кто он?

— Некоторые агенты доносили, что видели Шведова в городе. Говорят, отец его политкаторжанин, сам он коммунист. Был случай, когда наш человек указал на Шведова. Полиция проверила документы — оказался не он.

— Установите слежку за квартирой его жены. Там осталась их мать. Нападете на след Шведова — сразу не берите. Если он крупная птица, то за ним потянется хвост,— сказал оберштурмфюрер.— Насколько я понял тактику борьбы коммунистов, то у них важна не только голова, но и хвосты. Большевики, думается, даже сознательно идут на жертвы, выдавая себя за руководителей, чтобы отвести удар от остальных... Следите, Ортынский. А с женой Шведова я хотел бы поговорить сам.

— Она сидит в нашем подвале. Но, господин...

— Избита? — прервал Граф. Ортынский кивнул головой.

— Я не переношу крови, а тут еще женщина,— сказал гестаповец.

...Он сел напротив Марии Анатольевны на подставленный стул. Кивнул переводчику, и тот вышел. Откинувшись на спинку, Граф долго рассматривал арестованную. Под глазами — синие круги, слева от виска багровая полоска от плетки. Руки опущены. Кофточка выстирана, но рыжие пятна от крови остались.

— У вас, наверное, есть дети? — спросил он, прервав затянувшееся молчание.

— Вы отняли у них мать,— ответила Мария Анатольевна.

— Я буду рад, если случай с вами — ошибка.

— А тех, кто ошибся, тоже будут катовать, как меня? — спросила она, глядя в упор на гестаповца.

— Понимаете, война,— проговорил он и поднялся со стула.

— Почему же вы не на фронте? И не стыдно? Беззащитной женщины испугались. Здоровилы. Вяжете по рукам и ногам и хлещете то кнутом, то шлангом. Эх вы...

— Мы желаем вашему народу счастья,— сказал Граф.— Но партизаны не дают спокойно довести до конца дело освобождения вашей родины от большевистского ига.

— А при чем тут я? Ну и бейтесь с большевиками.

— Мне доложили, что вы партизанка.

— А еще о чем вам доложили? — с вызовом спросила она.

Оберштурмфюрер остановился напротив Марии Анатольевны и вновь стал рассматривать ее. «Нет, на фанатичку не похожа,— подумал он.— Неужели схватили невинную? Жаль, конечно». Но тут же выругал себя за нахлынувшее сердоболие. Определенно, у него сдают нервы. Шел к арестованной, чтобы разжалобить ее, мать двоих детей, а получилось наоборот. Даже эта маленькая женщина показывает ему пример выдержки.

По дороге домой Граф вдруг подумал о детях Марии Анатольевны и решил повидать их дети всегда непосредственны и откровенны. Он позвонил Ортынскому и спросил адрес арестованной.

— Адреса нет,— ответил тот.— Но следователь Щербаков знает, где ее дом...

Мать Шведова сидела во дворе с Валериком. Толик возился у калитки с коляской Граф подошел к нему и присел на корточки.

— Ну что