евреев и немцев, все то же прославление патриотизма. Это, конечно, нервировало Лема. Вдобавок в 1971 году Филипский сыграл в детективном фильме «Бриллианты пани Зузы», снятом Коморовским – тем самым Коморовским, который недавно так грубо отказался экранизировать «Рукопись, найденную в ванне». В феврале 1972 года Щепаньский, став делегатом съезда писателей, обратился к Ивашкевичу с просьбой вынести суждение об «эрефе-66» (поскольку тот сотрудничал с некоторыми литераторами). Председатель СПЛ пытался уклониться от этого, но в конце концов согласился создать комиссию во главе с Хербертом для изучения проблемы[819]. В 1976 году против Филипского выступила уже «Литература», ведомая Путраментом: в журнале появилась карикатура на актера, намекающая на его идейную близость к эндеции и нацизму. И что же? Сразу три общепольские газеты вступились за Филипского, а художник, создавший карикатуру, получил шесть месяцев заключения условно. В 1979 году Филипский по сценарию Гонтажа снял фильм «Высокий полет», который показался властям столь полезным, что режиссеру дали повышенную премию[820]. В общем, Мочар ушел, но единомышленники его процветали.

И даже у тех, кто не выпячивал националистические взгляды, еврейская тема вызывала сильные эмоции. «<…> Конфликт с властями сразу запускает благоприятное publicity на Западе и облегчает публикации, – раздраженно писал в дневнике бывший эндецкий подпольщик Лешек Пророк, который в конце семидесятых сам стал частью литературной оппозиции. – <…> Для быстрой карьеры в начале государственности (то есть после войны. – В. В.) нужно было быть собачкой Партии, Церкви или гомосексуалистов. Последние оказались самой влиятельной мафией в литературе, особенно в комбинированном виде – гомосексуалист-католик, гомосексуалист-марксист. Ну и, наконец, важнейший задаток для карьеры – быть евреем или иметь евреев в родне». А молодой критик Кшиштоф Ментрак, встретив освобожденного из тюрьмы студенческого фрондера Адама Михника (выходца из семьи евреев-коммунистов), следующим образом прокомментировал свои впечатления: «Именно так я представляю себе еврейское доктринерство довоенных коммунистов. Есть в этом определенное благородство и вовлечение в идею марксизма. Но есть и определенный терроризм по отношению к людям, перенесенный из терроризма по отношению к идее»[821].

В 1971 году у Лема вышел сборник «Бессонница», включавший «Футурологический конгресс. Из воспоминаний Ийона Тихого», киносценарий «Слоеного пирога», а также три новые вещи: «Non serviam» (которая потом стала частью «Абсолютной пустоты»), очередную историю про Трурля и Клапауция «Блаженный» и еще один рассказ о Пирксе «Ананке». Столь разномастный подбор текстов, похожий на подведение итогов, обеспокоил 29-летнего писателя Леха Борского, который задался вопросом: уж не хочет ли Лем бросить фантастику?[822] А 23-летний краковский критик Лешек Бугайский традиционно указал Лему на блеклость персонажей, но в целом позитивно оценил «Бессонницу»: «Заголовок книги лишь внешне не связан с ее содержанием. Бессонница ассоциируется с беспокойством, с ночами, проведенными в размышлениях о чем-то, что нас глубоко задело»[823].

Кроме того, в 1971 году Лем написал еще три путешествия Ийона Тихого (восемнадцатое, двадцатое и двадцать первое) – как обычно, полные оригинальных идей, правда, двадцатое страдало нехарактерной для Лема прямолинейностью и однообразием сюжета. Этот рассказ, как и опубликованный ранее «Блаженный», был посвящен дежурной для писателя теме невозможности исправить общество путем внешнего вмешательства. Но если раньше Лема от резонерства спасал юмор, то теперь вместо гротеска получилась примитивная нотация.

В июне 1971 года вышла самая странная рецензия на Лема: 50-летний Генрик Кшечковский – отчим Анны Герман и бывший сотрудник польской разведки, исключенный в 1953 году из ПОРП, – на страницах «Тыгодника повшехного» обозрел «Абсолютную пустоту» и воспринял ее как пародию на стандартные сюжеты фантастики. При этом Кшечковский оговорился, что терпеть не может фантастику, а потому выразил удовлетворение, что книги, рецензии на которые написал Лем, не будут написаны[824]. Однако Лем, если бы имел возможность, охотно написал бы их! Он сказал в интервью: «Просто у меня было несколько идей. Каждая из них могла бы воплотиться в роман. Но как это бывает, когда сразу много мыслей бродит в голове, заранее знаешь, что ни одной не осуществишь. Однако мне их было жаль, и я написал книгу рецензий <…>»[825]. Именно так это и понял, например, Мацёнг, отдавший дань не только интеллекту, но и юмору Лема[826]. Того же мнения были журналисты и других изданий[827]. Близко к Кшечковскому, но с обратным знаком воспринял новый сборник Лема публицист «Месенчника литерацкого» Анджей Конковский, который даже придумал две истории для иллюстрации своих впечатлений: «<…> Автор „Абсолютной пустоты“ показывает, к какому абсурду могут прийти люди XX столетия, если не будут сохранять дистанцию по отношению к плодам собственной мысли <…> Примером может послужить работа одного прозаика-экземплификатора, описавшего, как однажды по стене бежал восьминогий паук, а ему наперерез двигалась двуногая муха, и поскольку все это происходило на одной плоскости, то спустя короткое время между крохотными насекомыми случилось столкновение, в результате чего у паука отломилась задняя нога, у мухи – крылышко, но данную драму увидел современный герой, активный адепт анатомической анималогии, являющийся в то же время яростным защитником флоры и фауны, любителем знаний и внимательным наблюдателем, а потому быстро схватил перо и за двадцать девять лет – столько времени ему понадобилось для сбора доказательной базы – написал ценное для человечества и мирных художников эссе об опасности эмульсионной краски для гуляющих по стене зверюшек <…> Подобные мысли и концепции складываются в знание, от которого защищают только шутка и пародия, ибо мир выдерживает лишь определенную дозу серьезности… вот только приведенная аксиома не всегда работает на практике. Достаточно вспомнить знаменитый скандал, разыгравшийся во время переломного конгресса структуралистов. Очередной продолжатель лингвистической концепции в литературе (несмотря на это, симпатичный человек) выступил с блестящей речью, в которой доказал, что существуют три основополагающих типа языка: тот, с помощью которого люди общаются между собой; язык поэтов, прозаиков, сказочников и прочих помешанных, которым они творят свои шедевры и пишут письма любовницам; а также язык, который маленькая Лиза показывает пятилетнему мальчику, когда тот нахально интересуется: „А что у тебя, Лиза, под этими красивыми трусиками?“ И вот когда структуралист-конгрессмен, подведя к этому забавному выводу, самым спокойным образом уселся на солнышке в кресле, началась принципиальная дискуссия, поскольку присутствовавшие семиотики исповедовали теорию двух уровней. И не любили шутить. А потому лишний уровень, продемонстрированный выступавшим, показался им низким и прозаичным. Желая его поднять, они указали коллеге на дверь, чтобы тот развивал свою теорию в коридоре»[828].

23-летний выпускник филфака Варшавского университета Ян Вальц, имевший за плечами трехмесячную отсидку за участие в протестах 1968 года (а в дальнейшем активнейший