Шрифт:
Закладка:
Зато в сентябре 1971 года Лема как единственного не астронома пригласили на конференцию CETI в Бюраканской астрофизической обсерватории (он не поехал, зато отправил доклад)[841]. В октябре 1971 года журнал «Пшиязнь» взял у Лема интервью к 150-летию со дня рождения Достоевского. «Значение Достоевского для мировой литературы можно сравнить лишь со значением Коперника в астрономии, – сказал Лем. – <…> Разрушая окаменевшую поэтику и вводя в литературное произведение беспорядочный хор рассказчиков, показывающих неокончательность любого знания о человеческих делах, Достоевский совершил настоящую революцию». Вообще Лем был чрезвычайно откровенен в этом интервью: «[Томас Манн] посчитал, например, вопрос так называемого сексуального извращения у Достоевского воображаемой манией», – между делом обронил он[842]. Для Лема, только что издавшего в «Абсолютной пустоте» текст под названием «Sexplosion» и постоянно обращавшегося в публицистике к наследию де Сада, в этой фразе не было ничего особенного, но для органа Общества польско-советской дружбы разместить такое на своих страницах требовало немалой отваги.
Не снижалась популярность Лема в обоих немецких государствах. «К этому моменту Лем издал 28 книг общим тиражом 8 миллионов экземпляров, в переводе на 30 языков <…> – сообщал журнал „Шпигель“ в октябре 1972 года. – В ФРГ четыре издательства включили в свои планы избранные романы и рассказы Лема <…> благодаря франкфуртскому Insel Verlag, которое объявило, что будет публиковать по четыре произведения Лема ежегодно, немецкие читатели получат возможность ознакомиться с ним более обстоятельно»[843]. Тогда же неформальным (ибо без договора) агентом Лема стал австрийский издатель Франц Роттенштайнер, с которым они переписывались уже третий год. От Роттенштайнера же Лем получал и львиную долю англоязычной фантастики[844].
В 1972 году наладились связи и с США. Знаменитая Урсула Ле Гуин (наполовину полька, кстати), ознакомившись с текстами Лема в SF Commentary, 29 февраля 1972 года написала ему письмо. С этого началась их оживленная переписка. Она продолжалась до августа 1974 года, когда Лем похвалил «Обделенных» Ле Гуин, но сделал это в своей покровительственной манере – опытного мастера по отношению к способному ученику. Он не учел, что его статус в советском блоке и в германских государствах не распространяется на весь мир, а уж тем паче на США. Писательница не ответила, и тогда в октябре Лем отправил еще одно письмо. В ответ получил лишь короткую вежливую записку[845]. Еще хуже получилось с Диком, которому Лем в 1972 году предложил издать роман «Убик», но с условием, что гонорар будет в злотых и получить его Дик сможет только в Польше (да и потратить там же). Американский фантаст, крепко сидя на наркотиках, отчаянно нуждался в деньгах, но не в злотых, а в долларах, поэтому предложил Лему обменять свой польский гонорар на его американский. Лем, естественно, на это не пошел, поскольку мог угодить за такие фокусы в тюрьму. Дик уже готов был прилететь, но сперва хотел выяснить, сколько денег получит. Сказать ему этого никто не мог, так как гонорар зависел от тиража, а тираж определялся в Министерстве печати. Лем, у которого и без Дика проблем было достаточно, в июле 1974 года посоветовал ему обратиться непосредственно в «Выдавництво литерацке» и на том прекратил переписку[846].
Неловко получилось и с лучшим (по мнению самого Лема) переводчиком его произведений на английский Майклом Канделем. Их переписка тоже началась в 1972 году. Лем проникся к Канделю таким доверием, что разоткровенничался о своей жизни в период оккупации, а еще готов был поделиться собственными гонорарами, когда издательство однажды затянуло с оплатой Канделю. Но потом выяснилось, что Кандель рассматривал переводы Лема как трамплин для себя как писателя. В 1980 году он отправил Лему отрывки из своего романа, Лем их разнес, и это не лучшим образом сказалось на их отношениях, хотя Кандель не перестал переводить книг поляка[847].
На этом фоне не приходится удивляться, что и к Тарковскому Лем отнесся свысока, и его мнение ничуть не изменилось, даже когда фильм «Солярис» в мае 1972 года удостоился специального Гран-при жюри Каннского кинофестиваля, приза Международной федерации кинопрессы (там же) и статуэтки Дон Кихота на кинофестивале в Карловых Варах. «Я не хотел специально готовить Лема к восприятию фильма, – дипломатично выразился Тарковский в интервью польской газете в октябре 1972 года. – Я высоко ценю его талант и его мнение. Я лишь благодарен ему, что он позволил мне экранизировать его роман. Как бы Лем ни оценил фильм, мне кажется, у него не будет оснований чувствовать разочарование или недовольство. Я очень люблю свой фильм <…> В любом случае ему должна понравиться Хари»[848]. Лема засыпали восторженными отзывами о фильме из Великобритании, Швеции и даже из Австралии, с уважением высказался о творении Тарковского и ценимый писателем Олдисс, но на мнение Лема это никак не повлияло. «Солярис» показали в польских кинотеатрах в ноябре 1972 года, а на польском ТВ – в ноябре 1974 года, однако Лем, как потом признался, не смог его досмотреть: так был взбешен режиссерской интерпретацией сюжета. При этом нельзя сказать, что Лем был киноэстетом – напротив, он с огромным удовольствием смотрел телесериалы, особенно американские, которые стали закупать при Гереке: «Бонанза», «Ангелы Чарли» и «Звездный путь». Разве что в последнем его традиционно раздражала полная ненаучность этой «научной фантастики». Лем просто не понимал специфику кино: подобно тому как для обывателя главное достоинство картины – «чтобы было похоже», так для Лема фильм был сродни иллюстрации в книге, он не отличал шедевров от массового продукта и, кажется, не допускал мысли, что кино может быть искусством (хотя при этом ценил Бунюэля).
«Удивительно, но после того, как люди в самом деле начали путешествовать в космос и увидели, что некоторые технические придумки Лема не работают, популярность его книг у нас значительно выросла», – написала
