Шрифт:
Закладка:
В том же номере 34-летний школьный учитель Антоний Смушкевич, пионер в области изучения польской фантастики, показал в своей статье эволюцию лемовского отношения к контакту – от сдержанного оптимизма к отрицанию не только возможности наладить взаимопонимание с другими цивилизациями, но даже самого существования таких цивилизаций[855]. 60-летний директор Галереи изобразительного искусства Польши в Национальном музее Познани Здислав Кемпиньский (коммунист с 1931 года, прошедший и польскую тюрьму, и застенки гестапо) сравнил в своей статье «Астронавтов» с «Гласом Господа», обосновав их противоположность как в стилистическом, так и в идейном плане[856]. Мартин Баерович на основе «Ананке» продемонстрировал, как Лем учит смирению, важному даже в мире всемогущего технического прогресса, а 39-летний специалист по кинематографии Казимир Млынаж проследил развитие фантастического кино от зарождения до «Солярис» Тарковского, вспомнив в конце об инициативе ЮНЕСКО создать списки национального наследия для каждой страны: «Без сомнения, в польском литературном списке должны присутствовать писатели, представляющие уникальные ценности: Тадеуш Боровский, Теодор Парницкий и Станислав Лем. Советский фильм, снятый по польской книге, опередил планы ЮНЕСКО в области международной карьеры культурного наследия на несколько лет»[857].
В ноябре 1972 года Лема посетил сам Шляхциц, прибывший в компании главы краковского воеводского парткома Юзефа Клясы (между прочим будущего директора представительства Мерседеса в Польше). Шляхциц сообщил Лему, что власти планируют выдвинуть писателя на Нобелевскую премию по литературе, а потому заинтересованы в переводе его произведений на шведский язык. Вполне в духе партийной линии на личные встречи членов Политбюро с писателями Шляхциц осведомился, нет ли каких просьб к власти. Просьба была, и уже в начале января 1973 года в доме Лема раздался звонок от министра финансов Стефана Ендрыховского, который дал согласие на приобретение в ФРГ «Мерседеса»[858]. А на новый, 1975 год Лем получил поздравительную открытку от самого Герека![859] В общем, Лем стал официально признанным классиком. Должно быть, его сын, который вскоре пошел в школу, очень странно себя чувствовал, видя в коридоре среди портретов современных польских писателей и портрет отца (пусть даже и возле туалета)[860].
Казалось бы, живи да радуйся. Но Лем осенью 1972 года вновь впал в депрессию, вызванную тем, что не имел ни минуты свободного времени, все время должен был либо писать, либо выступать. Он сам поведал об этом в 1974 году, откликаясь на предложение Ваньковича всем писателям завести секретарей: «Это признание я пишу без двадцати шесть утра, поскольку в другое время не успел бы его написать. Я тащу за собой хвост почтовых долгов длиной в три недели, так как еще не ответил на письма, пришедшие в этот период <…> Вчера я получил: 1) вычищенную корректуру очередного романа от американского издателя; 2) часть перевода другого романа – для авторизации; 3) письмо от художника из Киева, который на четырех страницах анализирует мои книги и к своей критике приложил собственный перевод стихотворения, сочиненного Электрувером в „Кибериаде“; 4) письмо из Регенсбургского университета, где я должен прочесть лекцию; 5) письмо от редакторши моих книг в США; 6) письмо от одного краковского логика с разъяснением, как сейчас логика относится к понятию противоречия в связи с исследованием так называемых интенциональных языков <…> Предположим, нашелся бы молодой, стойкий чудак-полиглот по имени Яцек. Что входило бы в его обязанности? Сначала – беготня на почту (четыре километра от меня) за посылками с книжками, манускриптами, корректурами, ибо почта не доставляет их на дом. Я сам должен за ними ходить начиная с 1958 года, когда поселился в этом краковском предместье. Посылки иногда ужасно тяжелые, поскольку это книги. Далее – сортировка корреспонденции. Отдельно польские дела, отдельно зарубежные, отдельно частные письма и от читателей, отдельно письма от учреждений и т. д. На массу писем я не отвечаю, Яцек мог бы делать это за меня. Не знаю, согласился бы он бегать на почту за книгами, которые присылают читатели, жаждущие автографов. А такие есть, к сожалению, и удивляются потом, а может, очень плохо обо мне думают, когда не получают своих книг обратно. Возможно, его бы это развлекло, как и рассылка моих фотографий тем, кто хочет их срочно получить. Но корректуру, авторизацию и личные письма он бы на себя не мог взять. Еще я не знаю, где его разместить. В моей комнате – нет, там и для меня мало места. На лестнице – тоже нет, там вереницей выстраиваются ровесники моего сына с ним включительно. В гараже – тоже нет, подвал так переполнен книгами, что туда не втиснешься. Может, в саду, когда хорошая погода. Но это все мелочи. Наделенный организаторским гением, чудесный Яцек расплел бы гордиев узел моей жизни. Например, вот это: чтобы было, как в Евангелии (Да не ведает твоя шуйца…), издательские договоры я заключаю через Авторское агентство, которое хранит их потом в своей печи, но гонорары выдает ZAiKS. Из-за этого я не знаю, КТО ЧТО должен издать, КОГДА, КАК и заплатил ли вообще, хотя у меня есть копии всех договоров. Но здесь уже нужно разбираться в бухгалтерии и ориентироваться в издательском мире. В СССР, США, ГДР и ФРГ у меня серьезные издатели, а вот в Швеции мой роман опубликовали в переводе с болгарского и некому ответить за это, так как издательство обанкротилось, оставив имущество и долги. Перевод, как я слышал, чудовищный, хоть его и сделали с подачи Авторского агентства. Еще не понимаю французов, готовых читать мою „Кибериаду“, хоть в ней полно ошибок (даром что солидное издательство – „Деноэль“). Яцек должен был бы и в издательствах разбираться? С такой квалификацией он претендовал бы на должность директора отдела в Министерстве культуры и искусств <…> Уже два года я не был в кино и три – в театре. В прошлом году у меня не было отпуска, ибо месяц в Закопане, когда я там пишу, это ведь не отдых. Честно говоря, живу как рабочая скотина, и не очень утешает, что у этой скотины сложилась жизнь. Я уже
