Монгол откашлялся, выждал паузу. И выдохнул:

– Его в Макдоналдсе видели!

– Та ладно, – оторопел Том. – Та не… Наврали. А кто видел?

– Знакомый один мой… Не знаю, может ошибся.

– Не может быть! – Том не мог поверить в такое подлое предательство анархических идеалов. – Стоп! А почему тогда ко мне менты приходили, если Лелик нас слил? Он бы сказал, что мы в Крыму. Нет, тут что-то не так.

– Да, опять непонятно, – согласился Монгол.

Они поднялись по пыльной полевой дороге, свернули на тропу и долго шли вдоль забора, разглядывая через сетку чахлые виноградные лозы. Ягод здесь совсем не было.

– Как там твой отец, кстати?

– Бухает, – отозвался Том. – Я был у него после того, как… Ну после Галушки. Больше не ходил.

– Ясно. Все бухают, вся планета, – вздохнул Монгол. – Ну мы-то – ладно, у нас еще печень молодая. А они? Какое-то поколение порченное. Ух, как же я этих всех алконавтов ненавижу. И не поймешь их, на что способны. Никогда непонятно. То ли понты колотит, то ли… Всю жизнь трус, а как выпьет, так… А твой, он как, – реально мог бы?

– Не знаю, – пожал плечами Том.

– Вот сука старая.

– Не говори так, – тихо сказал Том.

– А что не так?

– Это мой отец.

– Мудак он, а не отец, – процедил Монгол.

Том вдруг размахнулся, и что есть силы двинул Монгола кулаком в челюсть.

«Отдых кончился, мастырим лыжи», – подумал он, с ненавистью смотря на друга и ожидая крепкой борцовской ответки.

Но Монгол вдруг улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой, сплюнул и, почесав скулу, иронически прищурился.

– Опа. Вечная проблема интеллигента – он не знает, как толково дать в нос. Ну кто так бьет? Это же несложно. Вот почему это умеет любой тупой гопник, типа меня, а ты – нет? Потому что тут мозгами думать не нужно. Любой удар должен идти через голову в мозг, то есть пробивать в затылок. Тогда ты можешь вырубить человека. И чем быстрее ты его вырубишь, – тем лучше, иначе драться не имеет смысла, зря только пальцы разобьешь. А это что?.. Стань вот так.

Монгол как ни в чем не бывало взял Тома за руки.

Том глянул ему в глаза, но и на самом их донышке не увидел ни злости, ни обиды. И машинально повиновался.

– Левую ногу вперед, чуть согни в колене, правую чуть назад, упри ее носком… – продолжал Монгол. – Так. Носок правой ноги разверни наружу. Так. Оба колена чуть присогнуты. Под правым каблуком – три пальца от земли.

Монгол опустился на колено, и вставил пальцы под правый кед Тома.

– Так, три пальца, хорошо. А теперь – бей всем корпусом, всей правой частью… Та не рукой, корпусом бей. Проверни носок правой ноги на точке, где стоишь, и выпадай всем телом, чтобы разворот был, чтобы корпус шел. Почувствуй. Рука – это продолжение тела. Видишь, как идет все тело? Бьет корпус, а не рука. Запомнил? Рука идет расслабленная, кулак сжимай только в конце удара. Тогда удар быстрее. Пальцы не подгибай, а в ладонь упри, а то сломаешь. Теперь бей в висок, или в подбородок. Ну, – бей.

Вместо удара Том обнял Монгола.

– Монгол, не говори больше так о моем отце. Не надо.

Они медленно пошли дальше.

– Ладно, не буду. Я как про своего вспомнил, так и закипело. Просто я… Я про своего отца одно помню, – сухим, обезвоженным голосом проговорил Монгол. – Было мне лет пять. Мы тогда в двухэтажке жили. В малосемейке, на втором этаже. У нас был такой маленький балкон. Старый, ржавый, мы на нем только цветы держали. И вот как-то отец пришел домой, синий в дюпель. Страшный такой, огромный. Красный. Начал орать. Потом стал мамку бить. Я, помню, реву, забегаю на кухню, а мать мне: «Сашенька, иди на балкон, собери народ». Это звучало так глупо, так странно, это я уже тогда понимал. Как можно собрать народ? Но я послушался, побежал на балкон. Выхожу, а под балконом – уже толпа стоит, человек десять: все на меня смотрят. Столько незнакомых, взрослых глаз смотрят на меня. А я – как на сцене, аж голова закружилась. И тут кто-то из них кричит:

– Что у вас там происходит?

А я им кричу вниз:

– Папка пьяный.

И все эти люди – они загалдели недовольно и к нам пошли, разбираться. И кто-то из них тогда отца таки приложил. Или мне, может, так хотелось. Я помню, что отец тогда сильно испугался. То есть для меня это был и не отец как бы, а просто какой-то злой человек, который обижал мать, и его нужно было терпеть.

– А где он сейчас?

– Не знаю. Свалил куда-то. Знаешь, как в песне поется:

Папа может, папа может

Жить с кем угодно.

Только с мамой, только с мамой

Не может жить, —

Монгол замолчал, пнул ногой камень: – Иногда я думаю… Что я вроде как старший брат того себя, маленького. И я уехал куда-то, и не смог его защитить. И мне его жалко, но я не могу его укрыть, не могу ответить. И еще я знаю, что из таких воспоминаний – только два выхода: простить его или убить… Ну, ты понял, как надо?

– Понял. Спасибо, Монгол.

– Не за что. Бей – вкладывайся. Дистанцию держи, сразу не кидайся, а то вдруг там приправа какая. Но если пошел – не останавливайся, при буром, старайся достать. Против света не становись. Солнце там, или фонарь, – лучше чтобы у тебя за спиной был, – так выиграешь долю секунды в реакции… Если он здоровый, – держи на расстоянии. Если можешь свалить – вали. Бей с ноги, садись на руку и бей в голову, пока не вырубишь…

Над ними уже маячил земляной утес, который рисовал Веня. Когда они вернулись на поляну, он разливал кипяток по чашкам. У костра лежал Жека.

– С возвращением! А у вас тут хорошо. На берегу холодно совсем.

– Как дела?

– Никак. Толик с ума сходит. Жратву делит. Кто сколько съел, кто чего купил. – Жека прихлебывал из кружки дымящийся чай. А еще бандиты московские домой уехали. Те, которые всех поили. У них, оказывается, багажник был водкой забит по самую крышку. И они ее всю в «Тарелке» на шампанское поменяли, бутылку на бутылку. А у них «мерин» черный. Так вот они на него все гуртом залезли, на крышу, на капот. Ехали по