буду бороться. Когда я добираюсь до отеля, Нокс уже принимает душ. Но даже тогда я обычно принимаю душ достаточно долго, чтобы он мог спокойно позавтракать и не видеть меня перед тренировкой. Я хочу дать ему время разобраться в своих мыслях и понять, что он совершил ошибку. Я хочу, чтобы он извинился, и мы снова стали Ноксом и Пейсли. Ноксом и Пейсли.

Но не сегодня. Сегодня я принимаю душ в рекордные сроки и спускаюсь вниз с мокрыми волосами в двух разных носках, пока Нокс разминает в миске с киноа и шпинатом рубленые яйца и перемешивает все вместе. Он всегда так делает. Все перемешивает.

– Привет, – говорю я и сажусь напротив него. Наливаю себе кофе в чашку и добавляю молоко.

Нокс не отвечает. Он зачерпывает ложкой огромную гору киноа и не обращает на меня никакого внимания.

Я тру ногами по паркету:

– Мне нравится ваш пол с подогревом.

Нокс берет свою миску и кофе, отодвигает стул и встает. Он садится на диван спиной ко мне. Киноа сыплется на подушку.

Я иду к нему:

– Ты уже поговорил с отцом?

Нокс вылавливает из миски помидор и запихивает себе в рот. Разумеется, он не разговаривал с отцом, иначе бы не собирался на тренировку и не делал вид, что все в порядке. Потому что дела явно плохи. Он принял допинг, сдал положительный тест и теперь может забыть о Кубке мира. Его дисквалифицируют минимум на несколько месяцев. Об этом пронюхает пресса. Как только будут готовы результаты, Нокса разорвут на кусочки и в одночасье выставят в совершенно ином свете. Само собой, он еще не рассказал об этом отцу. Естественно.

– Будет лучше, если он узнает об этом от тебя, а не от прессы, Нокс.

– Тогда сама ему расскажи, – это первые слова, которые он говорит мне за четыре дня, и мне тошно. Мне тошно. – Скажи ему, что ты меня подставила, чтобы мне было неповадно. А потом расскажи мне, как он отреагировал. Мне крайне интересно.

– Нокс, хватит. Это была твоя вина, ты сам это знаешь, а чтобы не признаваться себе в этом и не чувствовать себя дерьмом, ты делаешь козла отпущения из меня. Прекрати.

Нокс краснеет так, что я уже боюсь, что он взорвется, как пиньята, и вокруг посыплется киноа, но он просто встает и уходит. Не могу поверить, что он уходит. Звон ключей. Входная дверь захлопывается. Шины спускаются по подъездной дорожке.

Мой пульс учащается. «Да как он так может?»

Я иду на кухню, достаю из шкафа спрятанные «Чириос» и выбрасываю их в мусорное ведро. Затем достаю из шкафа для белья все пакеты с чипсами, мармеладными мишками, «Поп-тартс» и «Твинкис» и тоже выбрасываю. Нокс обожает вредную еду и сладости. Я так злюсь, так негодую, что отныне пускай он засовывает свои вредные привычки куда подальше.

Гвен пишет, что не сможет меня забрать. У ее мамы прием у врача, а ей нужно помочь в закусочной, поэтому она опоздает на тренировку. Я иду пешком в центр, чтобы успеть на «Хайленд Экспресс» до «АйСкейт». Я прихожу туда рано, а совсем рядом с автобусной остановкой находится спортивный магазин. Всего через два квартала я вижу украшенную к Рождеству витрину магазина, внутри которой лежат две хоккейные клюшки. Когда я вхожу в магазин, звенит колокольчик. Здесь пахнет кроссовками, которые только что достали из коробки и вынули из оберточной бумаги.

За прилавком стоит молодая женщина с черным каре, склонившись над документом. Она поднимает глаза и улыбается мне:

– Чем могу помочь?

– У вас есть ассортимент для фигурного катания?

Она кивает:

– Вон там, в углу, рядом с раздевалкой.

– Спасибо.

Я рассматриваю два платья для фигурного катания, такие красивые и такие дорогие, что они для меня навсегда останутся любимцами в жанре «я только посмотрю». Пара электрических тренажеров-спиннеров со смещенным вперед центром вращения и встроенной резиновой лентой для безопасности прыжков продается со скидкой. Тренажеры-спиннеры выглядят как подошвы обуви и предназначены для отработки прыжков и пируэтов вне льда. Я беру корзину и кладу их в нее, а затем еще пару наколенников. Мои ноги покрыты сине-зелеными пятнами от всех неудачных акселей. Следом идут бежевые перчатки, а также две новые пары колготок и гетры. Приятно иметь возможность тратить заработанные деньги. Это меня радует.

Я уже собираюсь повернуться и пойти к кассе, как вдруг чувствую руку на своей заднице. Она держит ее. Крепко. Я замираю. Теплое дыхание касается моего уха. Оно пахнет лакричными конфетами и травяным шнапсом. Я знаю этот запах, я знаю его, знаю, кто стоит за мной, и я умираю, а женщина с документами сейчас в подсобке. Нет.

Я не хочу оборачиваться. Не хочу, потому что, если я обернусь, это станет реальным. Он станет реальным. Но, когда его рука движется от ягодиц ниже, мне приходится это сделать. Обернуться.

Я отшлепываю его руку и смотрю ему в лицо. Джон Питтерс. Он смеется. Тонкие губы. Прямые зубы, желтые от курения. Неопрятная борода и темные глаза, в которых живет ненависть.

Я ничего не говорю. Я парализована. Все мысли, которые убеждали меня в последние несколько недель, что я стала сильнее, чем Пейсли из Миннеаполиса, – все эти мысли были ложью.

Привет, вот она я – ничтожная.

Охваченная страхом. С дрожащими ногами и испуганными глазами, как у олененка.

Джон берет с полки пару коньков и проводит пальцем по наточенному лезвию.

– Думала, я тебя не найду? – он ставит коньки на место и улыбается, поглаживая дорожку пайеток на платье для фигурного катания. – Думала, что сможешь спрятаться за сноубордистом? Я всегда найду тебя, Пейсли. Всегда.

Он отпускает платье и делает шаг ко мне. Кажется, я сейчас умру. Это невыносимо – стоять здесь, прямо перед ним, слышать его голос. Я думала, что оставила все позади, оставила его в прошлом, но, когда я осознаю, что в горле у меня комок и мне хочется плакать, я понимаю, что эта тема еще не закрыта.

Джон Питтерс – это моя больная тема. Он всегда ею будет, потому что я не могу забыть то, что он со мной сделал. Шрамы на моей коже будут вечно напоминать мне о боли. Моя жизнь не исписанный карандашом лист бумаги, с которого можно просто стереть неудачные рисунки. Что было, то было. И оно никуда не денется.

Он наклоняется ко мне, его губы приближаются к моему уху. Я впиваюсь ногтями в свою ногу.

– Думаешь, он все еще будет тебя хотеть,