В неопределенный срок Фредерик, все еще участвующий в Семилетней войне, написал Киту:

Мы должны помочь этому бедному несчастному. Его единственное преступление заключается в том, что он придерживается странных мнений, которые считает хорошими. Я пошлю сто крон, из которых вы будете достаточно любезны, чтобы дать ему столько, сколько ему нужно. Думаю, он примет их в натуральном виде охотнее, чем наличными. Если бы мы не были в состоянии войны, если бы мы не были разорены, я бы построил ему скит с садом, где он мог бы жить так, как, я полагаю, жили наши первые отцы….. Я думаю, что бедный Руссо упустил свое призвание; он, очевидно, был рожден для того, чтобы стать знаменитым анкоритом, отцом-пустынником, прославленным своими аскезами и флагелляциями….. Я заключаю, что мораль вашего дикаря столь же чиста, сколь нелогичен его разум.15

Маришаль, о котором Руссо говорит как о худом, пожилом, рассеянном святом, прислал ему провизию, уголь и дрова и предложил «построить мне маленький домик». Жан-Жак воспринял это предложение как исходящее от Фредерика и отказался от него, но «с этого момента я так искренне привязался к нему, что заинтересовался его славой настолько, насколько до этого считал несправедливыми его успехи».16 I ноября, когда война уже близилась к концу, он написал Фредерику письмо с описанием задач мира:

SIRE:

Вы мой защитник и благодетель, и у меня сердце, созданное для благодарности; я хочу оправдаться перед вами, если смогу.

Ты хочешь дать мне хлеб; нет ли среди твоих подданных кого-нибудь, кто испытывал бы недостаток в нем?

Убери с глаз моих тот меч, что сверкает и ранит меня…Карьера королей твоего уровня велика, и ты еще далек от своего времени. Но время поджимает; не осталось ни одного мгновения, которое ты мог бы потерять…Можешь ли ты решиться умереть, не став величайшим из людей?

Если бы мне было позволено увидеть, как Фридрих Справедливый и Боязливый покроет наконец свои государства счастливым народом, чьим отцом он будет, то Жан-Жак Руссо, враг королей, пошел бы умирать от радости к подножию его трона.17

Фредерик ничего не ответил, но когда Кит отправился в Берлин, король сказал ему, что получил «ругань» от Руссо.18

Будучи уверенным, что у него есть дом, Жан-Жак послал за Терезой, чтобы она присоединилась к нему. Он не был уверен, что она приедет, так как «давно заметил, что ее привязанность становится все холоднее». Он приписывал это тому, что перестал вступать с ней в сексуальные отношения, поскольку «связь с женщинами вредила моему здоровью».19 Возможно, теперь она предпочла бы Париж Швейцарии. Но она приехала. Они встретились со слезами на глазах и с нетерпением ждали нескольких лет мира.

II. РУССО И АРХИЕПИСКОП

Следующие четыре года были для них самыми несчастливыми. Кальвинистское духовенство Невшателя публично осудило Руссо как еретика, а магистрат запретил продажу «Эмиля». Возможно, чтобы успокоить их, или искренне желая следовать наставлениям своего «викария», Руссо обратился к пастору в Мотьере с просьбой разрешить ему присоединиться к общине. (Он был принят, посещал богослужения и причащался «с волнением сердца, и глаза мои наполнились слезами умиления».20 Он дал волю насмешкам, приняв армянский костюм — меховой чепец, кафтан и пояс; длинное одеяние позволило ему скрыть последствия непроходимости мочи. В этом одеянии он посещал церковь и был в нем на приеме у лорда Кита, который не сделал никаких замечаний по этому поводу, кроме пожелания «салам алейкум». Он продолжал пополнять свой доход, копируя музыку; теперь он добавил рукоделие и научился плести кружева. «Как и женщины, я носил с собой подушку, когда наносил визиты или садился за работу у своей двери… Это позволяло мне без устали проводить время с соседками».21

Вероятно, примерно в это время (конец 1762 года) его издатели убедили его начать писать «Исповедь». Он отказался от авторства, но это будет не столько авторство, сколько защита своего характера и поведения перед целым миром врагов, и особенно перед обвинениями философов и сплетниками из салонов. Кроме того, ему приходилось отвечать на самую разнообразную корреспонденцию. Женщины особенно дарили ему утешительный фимиам своего обожания, и не только потому, что сочувствовали преследуемому автору знаменитого романа, но и потому, что жаждали вернуться к религии и видели в савойском викарии и его создателе не настоящего врага веры, а ее храброго защитника от опустошающего атеизма. Для таких женщин и некоторых мужчин он стал отцом-исповедником, наставником душ и совести. Он советовал им оставаться в религии своей юности или вернуться к ней, невзирая на все трудности, которые предлагали наука и философия; эти невероятности не имели значения, и их можно было молча отбросить; главное — это вера в Бога и бессмертие; с этой верой и надеждой можно было подняться над всеми непонятными бедствиями природы, над всеми болями и скорбями жизни. Молодой католик, восставший против своей религии, попросил сочувствия; Руссо, забыв о своих собственных бунтарских настроениях, сказал ему, что не стоит так много говорить о случайных вещах: «Если бы я родился католиком, я бы им и остался, хорошо зная, что ваша церковь накладывает весьма спасительный запрет на блуждания человеческого разума, который не находит ни дна, ни берега, когда хочет заглянуть в бездны вещей».22 Почти всем этим претендентам на мудрость он советовал бежать из города в деревню, от искусственности и сложности к естественной простоте жизни и скромному довольству браком и родительством.

Женщины, которых шокировали мирские священники и аббаты-агностики, влюбились, хотя бы по переписке, в этого немирного еретика, которого осуждали все церкви. Титулованная и уважаемая госпожа де Бло воскликнула перед компанией лордов и дам: «Только самая высокая добродетель могла бы удержать женщину с истинным чувством от того, чтобы посвятить свою жизнь Руссо, если бы она была уверена, что он страстно полюбит ее».23 Мадам де Ла Тур приняла некоторые комплименты