своим читателям «исповедание веры», с помощью которого он надеялся повернуть вспять атеизм д'Ольбаха, Гельвеция и Дидро, к вере в Бога, свободу воли и бессмертие. Он вспомнил двух аббатов — Гайма и Гатье, с которыми встречался в юности; он соединил их в воображаемого викария в Савойе; и он вложил в уста этого деревенского священника чувства и аргументы, которые оправдывали (по мнению Руссо) возвращение к религии.

Викарий Савояр изображен как священник небольшого прихода в итальянских Альпах. В частном порядке он признается в некотором скептицизме: сомневается в боговдохновенности пророков, чудесах апостолов и святых, подлинности Евангелий;67 И, подобно Юму, он спрашивает: «Кто рискнет сказать мне, сколько очевидцев необходимо, чтобы чудо было достоверным?»68 Он отвергает просительную молитву; наши молитвы должны быть гимнами во славу Божью и выражением покорности Его воле.69 Многие пункты католического вероучения кажутся ему суеверием или мифологией.70 Тем не менее он считает, что может наилучшим образом послужить своему народу, если не будет говорить о своих сомнениях, проявлять доброту и милосердие ко всем (как верующим, так и неверующим) и неукоснительно выполнять все ритуалы Римской церкви. Добродетель необходима для счастья; вера в Бога, свободу воли, рай и ад необходима для добродетели; религии, несмотря на свои преступления, сделали мужчин и женщин более добродетельными, по крайней мере, менее жестокими и злодейскими, чем они могли бы быть в противном случае. Когда эти религии проповедуют доктрины, которые кажутся неразумными, или утомляют нас церемониями, мы должны заглушить свои сомнения ради группы.

Даже с точки зрения философии религия по сути верна. Викарий начинает, как Декарт: «Я существую, и у меня есть органы чувств, через которые я получаю впечатления; это первая истина, которая меня поражает, и я вынужден ее принять».71 Он быстро пересказывает Беркли: «Причина моих ощущений лежит вне меня, ибо они воздействуют на меня независимо от того, есть у меня для них причина или нет; они возникают и уничтожаются независимо от меня… Таким образом, кроме меня самого, существуют и другие сущности». Третий шаг отвечает Юму и предвосхищает Канта: «Я обнаруживаю, что обладаю способностью сравнивать свои ощущения, следовательно, я наделен активной силой» для работы с опытом.72 Этот разум не может быть интерпретирован как форма материи; в акте мышления нет признаков материального или механического процесса. Как нематериальный разум может воздействовать на материальное тело, мы не можем понять; но это факт, который сразу бросается в глаза, и его нельзя отрицать ради каких-то абстрактных рассуждений. Философы должны научиться признавать, что что-то может быть истинным, даже если они не могут этого понять, и особенно если из всех истин эта истина является самой очевидной.

Следующий шаг (признает викарий) — простое рассуждение. Я не воспринимаю Бога, но рассуждаю, что, подобно тому как в моих добровольных действиях присутствует разум как видимая причина движения, так и за движениями Вселенной, вероятно, стоит космический разум. Бог непознаваем, но я чувствую, что Он есть везде и всюду. Я вижу замысел в тысяче случаев, от строения моих глаз до движения звезд; мне не придет в голову приписывать случайности (как бы часто она ни умножалась [à la Diderot]) соответствие средств целям в живых организмах и в системе мира, как я приписал бы случайности восхитительный набор букв при печатании «Энеиды». 73

Если за чудесами Вселенной стоит разумное божество, невероятно, чтобы оно допустило, чтобы справедливость была окончательно повержена. Чтобы избежать опустошающей веры в победу зла, я должен верить в доброго Бога, гарантирующего победу добра. Поэтому я должен верить в загробную жизнь, в небеса, где воздается за добродетель; и хотя меня возмущает идея ада, и я предпочел бы верить, что злые люди мучаются в аду в своих собственных сердцах, все же я приму даже эту ужасную доктрину, если она необходима для контроля над злыми порывами человечества. В таком случае я буду молить Бога не делать адские муки вечными».74 Следовательно, доктрина чистилища, как места сокращенного наказания для всех, кроме самых упорных и нераскаявшихся грешников, более гуманна, чем разделение всех умерших на вечно блаженных и вечно проклятых. Допустим, мы не можем доказать существование рая, но как жестоко отнимать у людей эту надежду, которая утешает их в горе и поддерживает в поражениях!75 Без веры в Бога и в загробную жизнь нравственность оказывается под угрозой, а жизнь — бессмысленной, ибо в атеистической философии жизнь — это механическая случайность, проходящая через тысячу страданий к мучительной и вечной смерти.

Следовательно, мы должны признать, что религия в целом является жизненно важным благом для человечества. Не стоит также обращать особого внимания на различные секты, на которые распалось христианство; все они хороши, если улучшают поведение и питают надежду. Смешно и неприлично полагать, что те, кто исповедует другие вероучения, имеет других богов и священные писания, чем наше собственное, будут «прокляты». «Если бы на земле существовала только одна религия и все, кто выходит за ее пределы, были бы обречены на вечное наказание… Бог этой религии был бы самым несправедливым и жестоким из тиранов».76 Поэтому Эмилю не будут преподавать какую-либо конкретную форму христианства, «но мы предоставим ему возможность самому выбрать ее в соответствии с правильным использованием своего разума».77 Лучший способ — продолжать исповедовать ту религию, которую мы унаследовали от наших родителей или нашей общины. А самому Руссо совет его воображаемого викария таков: «Вернитесь в свою страну, вернитесь к религии ваших отцов, следуйте ей в искренности сердца и никогда не оставляйте ее; она очень проста и очень свята; ни в одной другой религии нет более чистой морали или более удовлетворяющей разум доктрины».78

Руссо в 1754 году предвосхитил этот совет — он вернулся в Женеву и к ее вероучению; однако он не сдержал своего обещания приехать и поселиться там после того, как уладит свои дела во Франции. В «Письмах с горы», которые он написал десять лет спустя, он отрекся, как мы увидим, от большей части веры своих отцов. В последнее десятилетие его жизни мы увидим, что он советует религию другим, но в своей повседневной жизни почти не проявляет признаков религиозной веры или практики. Протестанты и католики, кальвинисты и иезуиты, присоединились к нападкам на него и его викарное «Исповедание веры» как на сущностно нехристианское.79 Воспитание, которое он предлагал Эмилю, шокировало христианских читателей как фактически безрелигиозное, поскольку они подозревали, что средний