Мудрые люди, если они пытаются говорить с простым стадом на своем языке, а не на его собственном, не могут быть поняты…Чтобы молодые люди могли предпочесть здравые принципы политической теории… следствие должно стать причиной: социальный дух, который должен быть создан этими институтами, должен быть заложен в самом их основании; и люди должны быть до закона такими, какими они должны стать с помощью закона. Поэтому законодатель, не имея возможности апеллировать ни к силе, ни к разуму, должен прибегнуть к авторитету иного порядка, способному принуждать без насилия…Вот что во все века заставляло отцов народов прибегать к божественному вмешательству и приписывать богам свою мудрость, чтобы народы, подчиняясь законам государства, как законам природы…могли свободно повиноваться и с покорностью нести иго общественного блага».24

Руссо не всегда придерживался этого старого политического взгляда на религию, но в «Общественном договоре» он сделал сверхъестественную веру инструментом государства, а священников рассматривал в лучшем случае как своего рода небесную полицию. Однако он отвергал римско-католическое духовенство в качестве таких агентов, поскольку его церковь претендовала на то, чтобы быть выше государства, и поэтому являлась разрушительной силой, разделяющей лояльность граждан.25 Более того (утверждал он), христианин, если он серьезно относится к своему богословию, сосредотачивает свое внимание на загробной жизни и не придает большого значения этой жизни; в этом смысле он — плохой гражданин. Из такого христианина получается равнодушный солдат; он может сражаться за свою страну, но только под постоянным принуждением и надзором; он не верит в войну за государство, потому что у него есть только одно отечество — Церковь. Христианство проповедует рабство и покорную зависимость; поэтому его дух настолько благоприятен для тирании, что тираны приветствуют его сотрудничество. «Истинные христиане созданы для того, чтобы быть рабами».26 Здесь Руссо соглашался с Дидро, предвосхищал Гиббона и на данный момент был более яростным антикатоликом, чем Вольтер.

Тем не менее, он считал, что какая-то религия необходима, какая-то «гражданская религия», сформулированная государством и обязательная для всего населения. Что касается вероисповедания:

Догмы гражданской религии должны быть немногочисленными, простыми и точно сформулированными, но без объяснений и комментариев. Существование могущественного, разумного и благодетельного Божества, обладающего провидением и предусмотрительностью; грядущая жизнь, счастье праведников, наказание нечестивых, святость общественного договора и законов — таковы ее позитивные догмы.27

Таким образом, Руссо, по крайней мере в политических целях, исповедовал основные верования христианства, отвергая при этом его этику как слишком пацифистскую и интернациональную — прямо противоположно обычной философской процедуре сохранения этики христианства при отбрасывании его теологии. Он допускал существование других религий в своем воображаемом государстве, но только при условии, что они не противоречат официальному вероучению. Он терпел те религии, «которые терпят другие», но «тот, кто осмелится сказать: «Вне Церкви нет спасения», должен быть изгнан из государства, если только государство не является Церковью, а князь — понтификом».28 Не допускается отрицание статей государственной религии.

Хотя государство не может заставить никого верить в них, оно может изгнать его, но не за нечестие, а как антисоциальное существо, неспособное искренне любить законы и справедливость и жертвовать, в случае необходимости, своей жизнью ради долга. Если же кто, публично признав эти догмы, ведет себя так, будто не верит в них, пусть будет наказан смертью».29

Наряду с фразой «Человек рождается свободным, но повсюду находится в цепях» эта фраза является самой известной в «Общественном договоре». Принятое буквально, оно могло бы предать смерти любого человека, действующего так, будто он не верит ни в Бога, ни в рай, ни в ад; примененное к Парижу того времени, оно практически обезлюдило бы столицу. Любовь Руссо к поразительным и абсолютным заявлениям, вероятно, ввела его в заблуждение, заставив сказать больше, чем он имел в виду. Возможно, он вспомнил Аугсбургскую диету (1555), на которой подписавшие ее князья согласились, что каждый из них имеет право изгнать со своей территории любого человека, не принимающего веру князя — Cuius regio eius religio; а женевские законы, воспринятые буквально (как в случае с Серветусом), послужили предлогом для внезапной дикости Руссо. В Древних Афинах асебея — непризнание официальных богов — считалась смертным преступлением, как, например, изгнание Анаксагора и отравление Сократа; гонения на христиан в императорском Риме также оправдывались; а в пенологии Руссо приказ о его аресте в этом 1762 году можно было назвать актом христианского милосердия.

Был ли «Общественный договор» революционной книгой? И нет, и да. То тут, то там, среди требований Руссо к правительству, ответственному перед общей волей, его успокаивали некоторые моменты осторожности, как, например, когда он писал: «Ни одна опасность, кроме величайшей, не может противостоять опасности изменения общественного порядка; и священная власть законов никогда не должна быть арестована, за исключением случаев, когда на карту поставлено существование страны».30 Он винил частную собственность почти во всех бедах, но призывал к ее сохранению, поскольку это необходимо в силу неисправимой испорченности человечества. Он задавался вопросом, будет ли природа человека после революции воспроизводить старые институты и кабалу под новыми именами. «Люди, привыкшие к господам, не позволят господству прекратиться…Принимая свободу за свободный волюнтаризм, они своими революциями попадают в руки соблазнителей, которые лишь усугубляют их цепи».31

Тем не менее, это был самый революционный голос того времени. Хотя в других местах он принижал и не доверял массам, здесь его призыв был обращен к толпе. Он знал, что неравенство неизбежно, но осуждал его с силой и красноречием. Он недвусмысленно заявил, что правительство, упорно идущее вразрез с общей волей, может быть справедливо свергнуто. Пока Вольтер, Дидро и д'Алембер делали реверансы королям и императрицам, Руссо поднял против существующих правительств крик протеста, которому суждено было быть услышанным от одного конца Европы до другого. В то время как философы, уже укоренившиеся в существующем положении вещей, призывали лишь к частичной реформе отдельных недугов, Жан-Жак атаковал весь экономический, социальный и политический порядок, причем с такой тщательностью, что никакое средство не казалось возможным, кроме революции. И он объявил о ее наступлении: «Невозможно, чтобы великие королевства Европы просуществовали долго. Каждое из них пережило период своего великолепия, после чего неизбежно должно прийти в упадок. Кризис приближается: мы стоим на пороге революции».32 И далее он предсказывал далеко идущие преобразования: «Российская империя будет стремиться завоевать Европу, и сама будет завоевана. Татары — ее подданные или соседи —