Общественный договор», который, как мы видим в ретроспективе, был самым революционным из произведений Руссо, вызвал гораздо меньше шума, чем «Новая Элоиза». Франция была готова к эмоциональной разрядке и романтической любви, но она не была готова обсуждать свержение монархии. Эта книга была самым последовательным аргументом, который Руссо когда-либо создавал, и за ней было не так легко уследить, как за искрометной живостью Вольтера. Впечатленные ее последующей популярностью, мы с удивлением узнаем, что ее популярность и влияние начались после, а не до Революции.34 Несмотря на это, д'Алембер пишет Вольтеру в 1762 году: «Не стоит слишком громко выступать против Жан-Жака и его книги, ведь он скорее король в Залах».35-т. е. среди грузных рабочих на центральном рынке Парижа, и, как следствие, среди населения. Возможно, это было преувеличением, но мы можем датировать 1762 годом поворот философии от нападок на христианство к критике государства.

Немногие книги вызывали столько критики. Вольтер пометил свой экземпляр «Социального договора» маргинальными репликами; так, по поводу предписания Руссо смерти за активное неверие он сказал: «Всякое принуждение к догме отвратительно».36 Ученые напоминают нам, насколько древним было утверждение о том, что суверенитет принадлежит народу: Марсилий Падуанский, Уильям Оккам, даже такие католические богословы, как Беллармин, Мариана и Суарес, выдвигали это утверждение в качестве удара по коленям королей. Оно появилось в трудах Джорджа Бьюкенена, Гроция, Мильтона, Алджернона Сидни, Локка, Пуфендорфа… «Общественный договор», как и почти вся политическая и моральная философия Руссо, — это эхо и рефлекс Женевы, созданный гражданином, достаточно далеким, чтобы идеализировать ее, не ощущая на себе ее когтей. Эта книга — сплав Женевы и Спарты, «Институтов» Кальвина и «Законов» Платона.

Сотни критиков указывали на несоответствие между индивидуализмом «Рассуждений» Руссо и юридизмом «Общественного договора». Задолго до рождения Руссо Фильмер в «Патриархе» (1642) избавился от представления о том, что человек рождается свободным; он рождается подвластным отцовской власти, законам и обычаям своей группы. Сам Руссо после первоначального призыва к свободе все дальше и дальше уходил от свободы к порядку — к подчинению индивида общей воле. В основном противоречия в его работах лежат между его характером и его мыслями; он был бунтарем-индивидуалистом по темпераменту, болезням и отсутствию формальной дисциплины; он был коммунистом (никогда не коммунистом, даже не коллективистом) по своему запоздалому пониманию того, что ни одно действующее общество не может состоять из маньяков. Мы должны допустить развитие: идеи человека зависят от его опыта и лет; естественно, что мыслящий человек может быть индивидуалистом в юности — любящим свободу и стремящимся к идеалам — и умеренным в зрелости, любящим порядок и примирившимся с возможным. Эмоционально Руссо всегда оставался ребенком, возмущаясь условностями, запретами, законами; но когда он рассуждал, то понял, что в рамках ограничений, необходимых для социального порядка, могут сохраняться многие свободы; и в конце концов он понял, что в обществе свобода — не жертва, а продукт закона, что она скорее увеличивается, чем уменьшается благодаря всеобщему повиновению ограничениям, налагаемым коллективно. И философские анархисты, и политические тоталитаристы могут цитировать Руссо в своих целях,37 и в равной степени несправедливо, поскольку он признавал, что порядок — это первый закон свободы, а порядок, за который он выступал, должен был быть выражением общей воли.

Руссо отрицал наличие реальных противоречий в своей философии. «Все мои идеи последовательны, но я не могу изложить их все сразу».38 Он признал, что его книга «нуждается в переписывании, но у меня нет ни сил, ни времени, чтобы это сделать»;39 Когда у него были силы, гонения отнимали у него время, а когда гонения прекратились и появилось время, силы были исчерпаны. В эти поздние годы он стал сомневаться в своих собственных аргументах. Те, кто гордится тем, что досконально понимает «Общественный договор», умнее меня».40 На практике он полностью игнорировал заложенные им принципы; ему и в голову не пришло применить их, когда его попросили разработать конституции для Польши или Корсики. Если бы он продолжил линию преобразований, которой придерживался после 1762 года, то оказался бы в объятиях аристократии и церкви, а возможно, и под ножом гильотины.

II. ÉMILE

Мы можем многое простить автору, который в течение пятнадцати месяцев смог опубликовать «Новую Элоизу» (февраль 1761 г.), «Общественный договор» (апрель 1762 г.) и «Эмиля» (май 1762 г.). Все три книги были изданы в Амстердаме, но «Эмиль» был опубликован также в Париже, с разрешения правительства, полученного с большим риском для любезного Малешерба. Марк-Мишель Рей, амстердамский издатель, заслуживает отдельного приветствия. Получив неожиданную прибыль от «Элоизы», он назначил Терезе пожизненную ренту в триста ливров; предвидя, что «Эмиль» будет продаваться лучше, чем «Социальный договор» (который он купил за тысячу ливров), он заплатил Жан-Жаку шесть тысяч ливров за новую и более длинную рукопись.

Книга возникла отчасти из бесед с госпожой д'Эпинэ о воспитании ее сына и приобрела форму небольшого эссе, написанного «в угоду хорошей матери, способной думать», — госпоже де Шенонсо, дочери госпожи Дюпен. Руссо думал о нем как о продолжении «Новой Элоизы»: как должны воспитываться дети Жюли? На мгновение он усомнился в том, что человек, отправивший всех своих детей в приют для подкидышей и потерпевший неудачу в качестве воспитателя в семье Мабли, может рассуждать о воспитании и образовании; но, как обычно, он счел приятным дать волю своему воображению, не сдерживаемому опытом. Он изучал «Эссе» Монтеня, «Телемак» Фенелона, «Трактат об образовании» Роллина и «Некоторые мысли о воспитании» Локка. Его собственное первое «Рассуждение» стало для него вызовом, поскольку в нем человек представлялся добрым от природы, но испорченным цивилизацией, включая образование. Можно ли сохранить и развить эту природную доброту с помощью правильного воспитания? Гельвеций только что дал утвердительный ответ на этот вопрос в книге De l'Esprit (1758), но он представил аргумент, а не план.

Руссо начал с того, что отверг существующие методы как обучение, как правило, путем заучивания, устаревших и порочных идей; как попытку сделать из ребенка послушный автомат в разлагающемся обществе; как лишение ребенка возможности думать и судить самостоятельно; как деформацию его в посредственность и клеймение банальностями и классическими ярлыками. Такое обучение подавляло