Шрифт:
Закладка:
(люблю)
Эта мысль, господи боже. Чертова мысль о том, что нечто, неизвестное мне, говорило со мной о Кларке, воспламенила меня изнутри. Или это была она, миссис Уиткомб? Прежде исполненная страха и благоговения…
…теперь она воплощала ярость, подавившую все прочие чувства. Простую человеческую ярость, которая сметала все на своем пути, подобно оползню. Подобно наводнению.
Ты забрала моего сына, произнесла она ровным невыразительным голосом. И ты убила его. Она продолжала говорить, хотя, несомненно, знала, что слова ее ничего не значат. Когда это произошло? В ту же ночь или позднее? Жил ли он с тобой, здесь? Был ли он счастлив, хотя бы недолго? Он любил тебя, мерзкая тварь. Я видела доказательства этой любви – его рисунки. Рисунки, порожденные экстазом. Я тоже по-своему любила тебя, да проклянет меня за это Господь.
Я не могла тебя не любить. У меня не было выбора.
На память мне пришло интервью с Ларри Коэном, которое я читала давно. В этом интервью Ларри, отошедший от веры предков иудей и режиссер нескольких малобюджетных фильмов ужасов, сказал примерно следующее: если бы мы действительно верили в Бога, то, молясь, просили бы его лишь об одном – чтобы он оставил нас, черт возьми, в покое.
Госпожа Полудня не кивнула, но и не выразила несогласия. Она ответила все тем же наводящим ужас голосом.
(он выполняет свою работу, для которой был избран)
(а ты выполняешь работу, для которой была избрана ты)
(и теперь ты завершаешь ее)
И снова: Что?
Да, конечно, фильм: Госпожа Полудня, явившаяся миссис Уиткомб, видение, извлеченное из ее головы и запечатленное на пленке с помощью Вацека Сидло. Изображение, которое является дверью и открывается в обе стороны. Через эту дверь в беспомощный мир, защищенный только своим неверием, входит Госпожа Полудня, исполненная неутолимой жажды жертвенной крови. Госпожа Полудня с ее сияющим, вдохновляющим взором и суждениями, достойными палача-инквизитора.
Входит, чтобы завладеть кем-то, кто способен изъясняться языком образов и иллюзий едва ли не с рождения, кем-то, кто готов при помощи образов и иллюзий завоевывать сердца и умы, тем самым начиная очередной цикл поклонения.
Дзенгаст был сожжен дотла во время Первой мировой войны, смутно припомнились мне мои исследования, много лет спустя после неудачного медового месяца миссис Уиткомб. Это значит, что к началу 1920-х наша всемогущая Она была понижена в статусе до уровня героини сказки, известной лишь в пределах вендской диаспоры, которая год от года неумолимо сокращалась. Каким другим способом, кроме кинематографа, на глазах превращавшегося в современную международную религию, могла она собрать новую стаю «древних язычников», готовых кормить ее стариками и калеками, бросать в разверстую пасть земли тех своих отпрысков, которые имели несчастье отличаться от прочих? Где еще могла бы она отыскать и обучить новую Канторку, способную творить культ своей повелительницы, стяжая ей миллионы новых адептов, в то время как самой Госпоже Полудня не пришлось бы даже открыть уста?
Миссис Уиткомб выполняла ее волю, пытаясь спасти Хайатта, пытаясь спасти себя. Надеясь умилостивить беспощадный призрак, который преследовал ее от колыбели до могилы, от усеянного трупами поля, где юная Гизелла впервые ощутила Ее прикосновение, до купе пассажирского поезда, мчавшегося в Торонто, где она стояла, наблюдая, как кожа реальности отслаивается под токсичным воздействием «творения», на которое она положила свою жизнь.
Я видела Тебя, думала она. Я видела Твое отражение. Ты стояла позади меня, как горящий костер. Ты отбрасывала меня, как тень, а затем я исчезла. С тех пор не осталось ничего, кроме света. Этот свет по-прежнему здесь, и я хочу лишь одного – чтобы он погас. Я хочу уснуть, забыться в темноте. Я хочу, чтобы все это прекратилось.
Полуденница, легкий солнечный удар, превращающий кокон иллюзий, которым мы окружаем себя, в пыль и пепел. Момент, когда ты осознаешь, что ничего поправить нельзя, последняя искра, которую гасит небытие.
Почему Ты не позволила моему отцу убить меня, спрашивала миссис Уиткомб. Теперь я понимаю, все это время Ты вела со мной игру. Я была лишь ключом к Тебе, а мой мальчик – ключом ко мне.
Эти беспощадные глаза. Этот взгляд, который не прощает ничего. Эти слова, вкрадчивые, как смерть, и такие же неотвратимые.
(что еще?) это все, что могла спросить в ответ Госпожа Полудня.
Экран светился ярко, невозможно ярко. Больше не было ни сумрака, ни теней. Купе поезда начало таять и распадаться. Госпожа Полудня была теперь так близко, что могла коснуться экрана с другой стороны. Еще мгновение, и она проникнет сквозь него, и миссис Уиткомб не сможет ей помешать – разве что разорвать полотно и затолкать ее обратно, в иной мир? Но нет. Стена за экраном расколется; поезд распадется на две части. Небо даст трещину и втянет в себя землю.
Я видела, как миссис Уиткомб шепчет: Я это сделала. Я это делаю. Я позволяю этому произойти.
(да, ты это сделала; ты это делаешь)
(ты выполняешь мою работу; ты принадлежишь мне)
(ты всегда принадлежала мне)
(и будешь принадлежать)
В этом утверждении не было ни злобы, ни страсти, в нем звучало лишь удовлетворение; никакой жестокости, кроме той, которой подчас дышит природа при звуках предсмертных стонов нескольких сотен погибающих существ. И хотя я никогда не сказала бы об этом Саймону вслух – хотя, так или иначе, он в конце концов прочтет мои записи, – вспоминая о том, что произошло дальше, я чувствую, что готова поверить так, как верит он и его родители. Стечение обстоятельств, игра случая позволили миру продолжать свое существование, а не разорваться, как влагалище при тяжелых родах, когда Госпожа Полудня пыталась проникнуть в то, что мы называем реальностью.
Именно к числу случайных обстоятельств можно отнести то, что купе миссис Уиткомб было оборудовано старомодными газовыми светильниками. Если бы там использовались электрические лампы, на которые в ту пору уже перешло большинство поездов, на полочке у светильника не лежали бы спички. А это означает, что миссис Уиткомб не смогла бы сделать то, что она сделала, – схватить спичку, чиркнуть ею по ближайшей твердой
