Он кивнул, я ощутила это. Коснулась рукой его щеки, приятно прохладной на ощупь, и убедилась, что лихорадки у него больше нет.

– Посмотри, что мы нашли в парке, в темноте! – ответил он. – Он будет жить у нас дома. Мы…

– Кларк, – перебила я внезапно охрипшим голосом. – Это я, зайка. Ты видишь мамочку?

– Вижу ее, – откликнулся Кларк. – А теперь пора его поцеловать.

– Звучит заманчиво! Дай пять! – я протянула руку.

– Вау! – воскликнул Кларк без всяких эмоций, и сжал мою руку своими маленькими теплыми ладонями. – Он будет жить у нас дома, он будет расти и расти…

(Понравится ли это нашей маме? Неизвестно)

Он внезапно прижал свои губы к моим, театрально чмокнув. Словно клеймо поставил, так крепко, что причинил боль – чрезвычайно приятную боль. Я сжала его в объятиях и попыталась успокоиться, заставив собственное сердце биться в одном ритме с его сердечком. Через несколько мгновений ему это надоело, и он начал извиваться.

– Ты должна меня отпустить! – приказал он, на этот раз, судя по всему, изображая героя какого-то гонконгского фильма.

– Может, я тебя и отпущу, – сказала я. – Очень может быть. Но тебе придется заплатить, красавчик. Знаешь, какова цена?

– Цена… это обниматься и целоваться… – пробормотал он с неохотой.

– Правильно.

Кларк научился хладнокровно принимать вспышки моей нежности, на этот раз он сопротивлялся даже меньше, чем обычно, покорно опустив свою тяжелую крепкую голову мне на грудь. Я знала, он сейчас улыбается; если эта, столь хорошо знакомая игра, не затягивалась слишком долго, она ему нравилась. Он поцеловал меня снова, так же громко чмокнув. Мне удалось выманить у него третий поцелуй, прежде чем раздался звук открываемой двери и Кларк вырвался на свободу.

– Кто это пришел, Кларк? – спросила мама, прекрасно зная, что на этот вопрос он ответит сразу.

– Папа! – завопил Кларк, подбегая. Саймон шумно выдохнул, явно совершив физическое усилие. Можно было не сомневаться, он подкинул Кларка в воздух.

– Правильно, это твой друг папа, – раздался голос Саймона. – А вверх тормашками значит…

– Вниз головой! – крикнул Кларк. Я так отчетливо представила, как он болтается в руках Саймона, касаясь пола волосами, что мне казалось, я это вижу.

– Семейная встреча в швейцарском шале [16],– прокомментировала мама, обратившись к очередному эмоциональному шифру, который был у нас в ходу. Я молча кивнула. В горле у меня снова вспух ком, не дававший говорить, глаза горели от подступивших слез.

– Да, – наконец удалось мне выдавить из себя.

Тот день был хорошим, несмотря на мою истерическую слепоту. Одним из самых лучших.

Но все хорошее в итоге заканчивается одинаково, если подождать достаточно долго.

18

Через неделю я проснулась посреди ночи, сотрясаясь от озноба. Высвободившись из объятий Саймона, скатилась на пол спальни, приземлившись на четвереньки. Мир кружился вокруг, то сжимаясь, то расширяясь – у Хичкока так изображается приступ морской болезни. За последние несколько дней мое зрение немного восстановилось, и теперь я видела какие-то нечеткие линии и размытые силуэты; разумеется, это было лучше, чем ничего. По крайней мере, теперь я достаточно хорошо ориентировалась в пространстве, чтобы добраться до гостиной и найти свой телефон, стоявший на зарядке.

Я включила его. Саймон был настолько заботлив, что скачал программу голосового управления, так что я вполне могла договориться с телефоном самостоятельно.

– Позвони Сафи Хьюсен, – скомандовала я.

Она ответила после четвертого звонка, несомненно, прочтя на экране, кто беспокоит ее в столь неурочный час.

– Мисс Кернс? – раздалось в трубке.

– Да. – Я откашлялась и несколько раз сглотнула. – Дело в том, что мы с вами… Я имею в виду… Боюсь, что мы совершили серьезную ошибку.

Повисла долгая пауза.

– Вы так думаете? – произнесла наконец Сафи.

Позднее я поняла, что не помню, когда заснула в ту ночь. Помню только сон, который мне приснился, и то, что последовало после.

Я догадалась, что это сон, лишь потому, что стала видеть так же ясно, как прежде. А еще я догадалась, что в этом сне оживает воспоминание, ускользнувшее из моей памяти. Самое последнее из утраченных мною воспоминаний.

Поначалу это была лишь светящаяся точка в темноте, которая вдруг начала расширяться, заполняя пространство, – известный прием, который часто использовался в немом кино. И вот я снова в гостиной, рука моя сжимает руку Сидло – через мгновение мое сознание погаснет и я выпаду из реальности, погрузившись в обжигающую жужжащую темноту. Мы с Сидло о чем-то перешептываемся, слева доносится голос Сафи, которая снимает происходящее на камеру, – как видно, я произвожу шум, который ей не нравится. Слова мои сливаются воедино, корчатся, словно от боли: Ох, ах, черт вооозьмиии… Сафи слышит то, чего не слышу я, то, что срывается – или не срывается – с моих губ. Я ничего не могу изменить, ничего не могу сделать, ни о чем не могу думать.

Все вокруг начинает ползти, извиваться, соскальзывая в воронку со скользкими гладкими стенами. Воронка эта походит на кровоточащую дыру, где прежде был зуб, язык тянется к ней, чтобы ощутить вкус крови. Хотя ты знаешь, что трогать эту ранку нельзя.

Свободная воля – это последняя сука, которая без конца нас подводит. Получив свободу выбора, мы, люди, непременно выбираем не то, что нужно. И так, черт возьми, происходит всякий раз.

И вот я там, прямо там. Рядом с…

(Ней?)

Напротив меня, над обмякшим плечом Сидло, возникает знакомая фигура, которая раздвигает жалюзи, как бескровные полоски кожи, – аутопсия, разрез в виде буквы Y, выжженный изнутри. Поначалу в мир проникает голова, за ней, шурша по полу, тащится шлейф, усеянный осколками зеркала, блестками и стекляшками, преломляющими свет во всех возможных направлениях.

На голове ее сверкает корона. В руке меч, острием вниз.

Госпожа Полудня.

И тут все вокруг снова начинает дрожать, изгибаться и извиваться. Потом мир замирает, словно кадр, застрявший в проекторе. Вспыхивает и начинает плавиться и таять.

Оказавшись в безжалостной воронке, воспоминания отделяются и уносятся прочь, оставляя лишь ослепительный круг света. Мы с Вацеком Сидло замерли в центре этого круга, и призрак наклоняется к нам с высоты своего гигантского роста, призрачная рука скользит под рубашку Сидло и давит на хрупкую грудную клетку, в которой трепыхается старческое сердце.

Внезапно я сознаю, как велика опасность. Мое тело – это всего лишь клетка из мяса и костей, в которой заперт мой обезумевший мозг; клетка, к которой нет ключей. Мои ладони и виски покрываются каплями пота, я ощущаю, как взмокла