Юнец признался с каким-то надрывом:

— Вы сильный и смелый. Лучший мастер меча, какого я видел! Враги трепещут перед вами!

— Хочешь быть таким же? — Равнодушный голос темного искусно скрывал любые отблески его эмоций.

— Да. Тогда бы я покарал недругов своего народа и принес на нашу землю мир! — Выпалил светлый и поежился.

Еще бы он этого не хотел. С появлением в приюте изгнанника этого захотели все мальчишки и юноши, восхитившиеся стойкостью и несокрушимой волей воина, низринутого, казалось бы, на самое дно. Маршал не покорился судьбе, не сломался под сокрушительным ударом рока, не ожесточился против мира, бросившего его на край неминуемой гибели.

Габриэл предполагал, что может не вернуться с перевала: он едва оправился от тяжелых ран, все еще носил под льняной рубахой тугую повязку, стягивающую ребра, переломанную левую руку держал в твердых пластинах и бинтах, а искромсанная правая ладонь нередко отказывалась ему повиноваться. Эридан скосил глаза — наверняка, рана под правой перчаткой сейчас открылась и кровоточит. Но Габриэл не отступил — пошел сам и повел за собой остальных.

— Не только пламя войны ваяет мир, — меж тем не согласился шерл.

Эридан вздохнул и хотел сказать «а иначе — мир будет недолговечен и шаток», но заметил в пелене рассвета друга (к ним шагал Лекс) и промолчал.

— Полежи немного. Скоро возвращаемся, — воин хотел идти, но Эридан вдруг схватил его за длинный рукав полукафтанья и прошептал:

— Не говорите Арианне.

Темный эльф дернул правой бровью, но снежное лицо осталось каменным.

— Предлагаешь солгать твоей сестре?

— Нет, — замотал ученик чародея, — не солгать. Промолчать.

— Рано или поздно она узнает.

— Я сам ей скажу. Обещаю.

Габриэл улыбнулся и медленно кивнул.

Погребальный костер горел ярко, дымил густо. Поверженный легион тлел в голодном огне и над Речной Чашей плыли ало-черные тучи пыли и праха. Душный смог провисел над перевалом до рассвета, и только утренний ветер разогнал его горькую до слез гарь.

Хегельдер откинул полог командирского шатра и вошел внутрь. Мьямер и Эллион Первый Лук (как нарек его еще сам Аннориен Золотое Солнце) осматривали сундуки, расставленные вдоль тканевых стен, гулко бьющихся под визгливыми порывами зимних ветров. Огня не разжигали — в шатре было сумрачно и холодно, в щели и дыры залетали крупные снежинки, по расстеленным на снегу коврам перекатывались обрывки одежд и обломки посуды.

В первом сундуке они обнаружили белые и черные тюки немерского бархата. Второй и третий были набиты посудой из феррского фарфора, сувенирчиками, статуэтками и украшениями, облитыми бесценной сиварской позолотой (собственно, их и крали ради позолоты; гоблины ее скоблили и отправляли на переплавку). В четвертом — в три ряда поблескивали пузатые бутыли либерского вина лучшей марки «Клэт де Ви»; на этикетках светился всем знакомый логотип: виноградная лоза, обвитая вокруг вскинутого вверх клинка. других отыскались льдаррийский хрусталь, ажинабадские специи и травы, да редкие серебряные пейсалы, отобранные, судя по королевскому клейму у гномов-монетариев Аскья Ладо.

— Неплохо они поживились, — присвистнул Хегельдер. — Столько награбить могут только черные гоблины.

Мьямер усмехнулся и подошел к дальнему сундуку, заваленному грязным тряпьем. Налетевший порыв рванул стенку шатра, ткань затрещала и поползла дырой. На склонах высших гор ветер больше хохотал и веселился, здесь — на перевале, он визжал, стонал и выл, как зловещий чревовещатель. И каждый такой порыв отдавался в эльфийских сердцах болью, а душах — леденящей тревогой.

— Надо уходить, — сказал Эллион. — Остин говорит, надвигается буран.

Мьямер скинул тряпье — сундук был не заперт (чтобы открыть другие пришлось сбивать заржавевшие замки). Тихо скрипнула крышка и солнечный эльф обомлел.

— Что там? — Хегельдер заметил, как побледнел сородич.

А потом его глазам открылось страшное. В сундуке были аккуратно сложены отрубленные головы белых гоблинов, гномов, орков; попалось несколько фей и четыре эльфийские: видно, гоблины застали их на дороге врасплох. Даже после смерти эльфы оставались прекрасны: золотые волосы присыпала пыль, посеревшая кожа утратила блеск, но не глубинный сияющий свет, из-под нежных полузакрытых век поблескивали голубые и серые отсверки зрачков, на впалых щеках с высокими скулами темнели бурые пятна. Печать отчаянной пустоты сковала их вечно юные искренние лица. Тонкие сомкнутые губы замерли в удивлении. В померкших глазах читалась горькая печаль.

— Всевидящий, — отшатнулся Хегельдер и оперся на плечо подошедшего Эллиона. — Отморозки. Как их земля носит?

Крышка сундука громко захлопнулась — поверх нее лежала рука Габриэла.

— Не надо на это смотреть, — твердо проговорил он. — Черные гоблины считают добычей не только серебро и золото, но и головы поверженных врагов. Они рубят их, складывают в сундуки и возят, как самый дорогой трофей. Зубы убитых пускают на ожерелья. Волосами украшают шлемы. Левеандил, Рамендил, вынесите сундук и бросьте в костер. И эти, — темный эльф кивнул на сундуки с награбленным добром, — тоже.

… Полуистлевший стяг с раскинувшим крылья коршуном таскало по остывшему пепелищу.

Габриэл, заложив руки за спину, наблюдал за тающими углями, и бледное лицо парня горело отсветами тухших углей. В его душе не было покоя — из головы не шел предсмертный ошеломленный взгляд гоблина, звавшегося Рубакой. Легионер узнал в нем главнокомандующего Эр-Морвэна, и открытие, что старший маршал борется плечом к плечу со светлыми сородичами (а точнее с заклятыми врагами) поразило его в самое сердце. Он умер с недоумением на раскосой морде; даже пытался заговорить, громко крича о цели похода. Габриэлу было все равно.

По его хребту скользнул холодок — грядет злая, сокрушительная буря.

Рядом хмурый Эллион бродил глазами по вершинам Драконовых гор, что кусали облачные гребни острыми клыками. Плечи лучника время от времени сотрясал морозец, изо рта вырывались клубочки пара. Мокрый снег падал гуще и кучнее. Ветер сменился на южный, — смрадное облако, плывущее над перевалом, быстро таяло. Рассвет высвечивал белый пушистый мир.

Переговорив с парой воинов, Остин Орлиный Глаз махнул:

— Возвращаемся!

Подхватив трех павших и семерых раненных, эльфы потекли к извиву тропы, серевшему на заснеженном склоне. Над гордыми громадами изо льда и камня полилась горькая эльфийская песнь:

Крики чаек несутся над морем,

Белый парус поет на ветру,

Темный мир безраздельного горя

Тихо тает в далеком краю.

Нам поют предзакатные тени,

Мы плывем в блеске звезд под лучистой луной,

И с надеждою светлой на встречу с рассветом