дорожную сумку, на дне которой в рабочей робе были плотно упакованы батареи водки. Хмуро доставал привезённые «гостинцы», расставлял у стены и, сев на табурет, торжествующе оглядывал демонически отсвечивающие поллитры:

— Ну чё, подруги? Поговорим?

Потом наклонялся, придирчиво выбирал одну бутылку и куражливо кричал:

— Танька! Чо, не видишь? Кормилец приехал! Мечи на стол, ждём!

Та безропотно несла из сеней, из холодильника, заранее приготовленные разносолы, недовольно смотрела на рядок бутылок вдоль плинтуса.

— И не косись! Не косись. Не дай бог, тронешь хоть одну, прибью.

Жена повела плечом:

— Работни-и-и-ик… Три дня полдеревни поить будешь, а потом в драной робе полмесяца ходить. Ты кому её везёшь-то? Тебе ж, как клопу, дуста надо… Пробку нюхнул и свалился. Над тобой, как над дурачком, смеются! — Татьяна сокрушённо махнула рукой и вышла.

Расстроенная была с утра — сыновья из Кяхты отзвонились: отправляют в составе группы на Донбасс. А тут и погоревать не с кем. Бутылок вон наставил целый ряд да разговаривает с ними.

Растапливая баню, вглядывалась Татьяна в юркие язычки пламени, старательно облизывающие смольё. Всё хотела в этих всполохах какие-то добрые знаки прочесть: ладно ли будет у парней? На батьку насмотревшись, к вину не тянулись. Жениться надумали, об одном мать попросила — не сразу в один год, примета худая. Послушались. Да спецоперация эта, будь неладна: ни одну свадьбу так и не сыграли в этом году.

Дождавшись, когда пламя в печке загудело основательно, растрепывая в поленьях свои огненные космы, повернула в дом — кормить работника, как положено всем нормальным жёнам.

Тот, видать, дёрнул уже рюмочку, закусил торопливо холодцом. Кусочки дрожащего студня валялись на клеёнке.

— Не хватай холодное-то, ешь щи да закусывай ладом, а то щас поведёт, как худого петуха, — пододвинула налитую чашку, поперчила, как он любил.

Тот, приметив этот её жест, подобрел. Да и рюмочка располагала к тёплому слову:

— Помнишь? А можа, кого тут без меня тоже так привечаешь?

— Ну, заборонил. Повело уж. По молодости-то никому не надо была, а щас тем более. Зубов половину потеряла, моршин — на заплатку не выберешь. Ешь давай, ладом. Как вас там кормят-то?

— Да ись можно. Мяса маловато, всё с тушёнкой. Но приловчился повар наш, вкусно готовит. Все равно ты лучше, — спохватился он. — Как ребята наши?

— Дак вот, — качнулась она навстречу, радуясь, что не пропил все мозги и успеет ему сказать, пока он при памяти: — Отправляют из части их туда… — И заплакала, не сдержалась.

— Туда-а-а? Да… дела, ядрёна-матрёна. — Он потянулся было к расчатой бутылке, но остановился. — Больно уж жалко сверкнули заплаканные глаза жены при взгляде на его руку. — Домой-то они приедут?

— Нет, никуда не отпускают. Готовят шипче и туда, — почти прошептала она.

— Успеем сбегать к ним?

— Как успеешь-то? Туда поездом, шшитай, день, да до города добраться — почти день. А их в любой момент дёрнут. Хозяйство

Хозяйство опять бросить надо. Не знаю, что и делать-то. Машина-то была бы, дак полдня — и там. А тут вот подобирайся. — Она взглянула строго на Федьку, и тот понял, в чей огород камушек.

Без машины в деревне обходился, пожалуй, только он. У остальных, у некоторых, было уже и по две. Допотопный Иж только у него. Сыновья неплохо по контракту получать начали. Засуетились вскладчину купить ему какие-то колеса, хоть жигулюшку старенькую, но мать отговорила:

— Покуда пьёт, ему, кроме мотоцикла, ничо и не надо. Не дай бог, задавит кого. От мотоцикла хоть отбежишь, а машина… До первой пьянки…

А вечер уже расставил ответы на все вопросы. Позвонили парни и, стараясь говорить повеселей, наперебой доложили:

— Отчаливаем. На связи долго не будет, так не переживайте. Со связью там проблемы. — И старательно нажали на «там» и «проблемы». — Мам… не переживай. Батя! Маму поддержи, ты ж у нас мужик. Всё, мам… батя! Пока! — Сотовый замолчал, а Татьяна долго ещё вглядывалась в телефон в надежде, что ребята ещё что-то скажут. Потом уселась на стул и собралась заплакать, но супруг цыкнул:

— Не вой! У всех уходят. Чо голосить-то вслед, каркать. И это… убери бутылки в казёнку. Пусть стоят на встречины. Приедут, а тут как найдено — всё готово уже.

Супруга даже плакать передумала от такого поворота. Схватила злополучные поллитры, бросилась в сени, поставила их на полку. Вернулась, взяла ещё четыре — и снова в кладовку.

— Не приломай, — ревниво проворчал муж. — Каво хватаешь-то зараз вязанку? Не отберу, не боись. С этого дня непривычно стало в доме Татьяны и Фёдора. Тот, будто очнувшись, взялся за заброшенные давно дела. И совсем уж невиданное: разобрал полусгнивший штабель досок. Распилил на растопки то, что совсем уж подгнило. Из крепких ещё тесин подлатал заборы и полы в бане. Там уж нога в гнилье проваливалась.

Старенькая «нокиа» теперь всё время под рукой у Фёдора. Бывало, и у матери забудет, по неделе там валяется игрушка, или разряженная на серванте лежит. А тут — всегда заряжена, в ожидании звонка от сыновей. Чего уж о Татьяне говорить: даже ухо из-под платочка, как бабка, выставила: лишь бы не прослушать долгожданный звонок.

Звонки были редкими, разговоры скупыми: жив-здоров, кормят нормально. На досужие родительские вопросы отмалчивались, и Федька предупреждающе подымал вверх чёрный от смолы палец, мол, не спрашивай лишнего.

После этой короткой минутки часами обсуждали, что он им не досказал, о чём умолчал.

— Надолго, однако, эта бединушка завязалась, и чо делать? Ничо не сделаешь, — страдала Татьяна.

— А когда такое было на неделю? Всегда надолго, — комкал в руках пустую пачку из-под сигарет Фёдор. — Чо не купила курева-то, бегала в магазин же?

— Да совсем чумная я с сыночкой стала, — виновато ответила ему жена. — С головы не идёт. Моя воля, дак рядом бы с им всё время стояла. Не возьмут ведь. Хотя вон по телевизору показывали, как одна бабка с Приморья подалась на фронт с сыном и внуком! И санитаркой в госпитале работает, представляешь. А ей ведь семьдесят два!

— Не мели! Выдумываешь всячину.

— Чо бы я выдумывала. По телевизору, говорю ж, видела, — отмахнулась она.

Потом и без того редкие звонки от сына прекратились вовсе. Тут уж совсем худо стало: Татьяна тайком плакала, Фёдор беспрестанно курил. Чернея от ожидания, щёлкал кнопками каналов по вечерам, вылавливая новости. Вглядывался в лица бойцов, напряжённо и внимательно и порой кричал:

— Ну-ка, иди скорей, иди! Глянь, вроде наш. Копуша! Уже нету, другой какой-то… Личность всю маской завесят, а по глазам попробуй узнай. На любого глянешь — сын