и прошитого очередями автобуса. Ещё одна — Эрастыч — крупный план, уставшие глаза, такие грустные, что хотелось плакать при одном взгляде на него. И неожиданно для себя Нина вдруг подумала, что совершенно зря думала о нём, как о «подружке», с которой плакаться в жилетку друг другу хорошо.

Погиб Георгий через две недели. Правда, об этом она узнала только через месяц. В дверь позвонили.

— От Эрастовича, — представился кто-то за порогом. В первую минуту она попросту онемела, потом торопливо распахнула дверь.

— Верный Санчо Панса? Я правильно к вам обращаюсь? Я по просьбе нашего командира, подполковника Буранова.

— Георгия Эрастовича? Как он? Почему не сам? — Нина обрадовалась, а потом испуганно осеклась.

— Погиб он, Нина Ивановна. Мы друг другу дали номера телефонов, адреса, кому звонить в случае чего. Он дал номер сына и ваш. Сын сейчас в Сирии. Он лётчик, поэтому я к вам.

Нина всхлипнула. Сомнений больше не было… Совпали и «Санчо Панса» и сын — лётчик.

— Проходите.

Вместе они прошли в зал, гость присел на диван. Высокий, худой мужчина в гражданском, с почерневшим от солнца и ветра лицом. Предельно усталые глаза, жесткие складки возле губ. Помолчали.

— Когда это произошло? — Нина наконец осмелилась спросить главное, справившись с сухим комком в горле.

— В середине июля. Две недели нового контракта ещё не прошло. Я пришёл с пополнением, после ранения. А он остался на второй срок. Разговорились как-то вечером. Поделились адресами, на крайний случай. Я из Бурятии, земляки. Рассказал он мне про сына и про службу, и про вас. Про то, что дед воевал, похоронен рядом, в Белоруссии. Если, мол, что, никуда не отправляйте, рядом с дедом, у Житковичей. Дома плакать некому.

В тот день мы попали под миномётный огонь. Он не усидел в укрытии, видел, как троих наших ранило. Нас не выпустил, приказал сидеть, вытягивать их. Отчаянный он, всё шутил, что заговорённый. Прополз к «трехсотым», стропой первого за снарягу, а мы тянули. А когда пытался спасти третьего, прямо туда, в окоп, и прилетело. Ничего от них не осталось… Похоронили его, что уж собрали, в Белоруссии. Попросил сообщить Санчо Пансе, своему другу.

Я сфотографировал, где он похоронен. — Мужчина достал сотовый телефон и показал ей фотографию деревянного креста с именем Георгий Буранов. — Диктуйте свой номер, скину координаты. — Достал очки и стал перекидывать фото.

— Да, чуть не забыл. Он просил вас обязательно раздать документы из его квартиры и обязательно пролечиться, не жалеть его денег.

Нина расплакалась.

Через год, уже после победы, она установила мраморный памятник в Житковическом районе, где был похоронен Георгий Буранов. На памятнике кроме фамилии попросила сделать гравировку — образ Георгия Победоносца. Положила цветы, поплакала. А потом поехала дальше — туда, где в полутора километрах стоит обелиск захоронению времён войны. Там ждал старший Буранов.

Федькин фортель

Фёдор катил на своём дряхлом мотоцикле по привычной дороге — от материнского дома к своему. Агрегат нещадно дымил и гремел на всю улицу. А то и на все три, которые имелись в деревушке. На таких ИЖах уж сто лет никто не катался. Легковушки появились новые, грузовики — японские, трактора — китайские. Даже мотоциклишки какие-то, китайские или японские, не разбери поймёшь: нарядные, как игрушки, хлипкие на вид, но, говорят, толковые. Охотники приловчились в лес на них бегать. По бездорожью снуют, от охотоведов на УАЗах — шмыг по своим партизанским тропкам — и ищи ветра в поле.

Фёдор, скорее всего, давно бы сменил свой ижак на что-то посовременнее, да, как метко говорит его мать, бабка Марька: «Рот с дыркой». — ОТЛ!

Рот этот и испортил всю Федькину планиду. Как начал с молодости попивать, так и покатилось: трезвый почти не бывал. Женился, можно сказать, по пьяни, в потёмках. Глаза голубые да озорная бесшабашность по молодости девчат притягивали. Невесту, на её беду, занесло в деревню распределением в детский сад. Увидела его в первый вечер — высокого, широкоплечего морпеха. На груди тельняшка чуть туго натянута. У какой бы сердце не дрогнуло?

Пока разглядела невеста добро своё, поздновато оказалось. Да всё ж думается по молодости, что перевоспитает. Куда там. Воспитывать-то надо, покуда дитя поперёк койки лежит. А потом уж поздно.

Родили, да двух ребят погодков. Крест-накрест через весь двор — верёвки бельевые. Только и успевала Танюха его постирушки заводить, воду из дома, где был установлен насос, в баню вёдрами по полдня носить. Согнётся, бывало, под коромыслом этим, как былинка, и чуть не бегом носится, расплескивая воду под ноги. А он, выбивая согнутым коричневым пальцем папиросу из пачки, матерком её вслед провожает: — Косорукая! Наплескала-то, будто первый раз ташшишь.

Та глянет исподлобья и дальше несётся. Даже поругаться времени нет. Пока ребятня спит, успеть что-то состирнуть да кинуть на верёвки.

В великом труде крутилась Татьяна, успевая в перерыве между декретными в телятнике поработать, где уж место нашлось. Всё копейчонку какую в дом принести. Приловчилась выискивать какие-то послыторговские адреса, искала их в журналах и на почте. У всех ребятня в серых да коричневых райповских колготках, а у неё — все цвета радуги на верёвках. Дивится деревня: «Ушлая у Федьки бабёнка! Хоть и страшненькая, а всё у неё ладится. В доме порядок. А то, что ему за двором следить некогда, паря, не её беда. Хозяин-то непутный, — жалели её, приехавшую из далёкого Зауралья в эту деревушку.

А хозяин понавёз в большую ограду тесовых досок на строительство, возвёл из них целую кипу, на радость ребятне да старухам. Нет-нет, да и присядут мать с соседками, подстелив под цветастые подолы половик. Год лежат доски, другой. Вот уж и повело их, скривились. Какая кверху нос задрала, какая книзу опустила, а всё до стройки дело не доходит. Так и живут Фёдор с Татьяной в доме, приобретённом по дешёвке от родни умерших стариков.

Подтянулись к отцовскому росту пацаны. Одарил он их своим ростом, под метр восемьдесят каждый. Братья, Андрей и Колька, ушли в армию, сначала один, потом другой. Оба остались на контракт — деревня с коровьими хвостами несильно манила.

А Фёдор так и тянул из бедной бабёнки душу: пил, правда уже поменьше. Средства не позволяли развернуться, как раньше. Но, подточенный и иссушенный змием до состояния сухостоины, так нигде и не зацепился за стоящую работу: метался по калымам и редким вахтам. Хорошо, там где с дисциплиной строго, держался по месяцу-полтора. Вернувшись домой, первым делом потрошил