Абдурахман не находил слов. Но по лицу его видно было, что он не прочь бы кликнуть палача. Абдылла-бек встал.

— Ладно, попрощаемся, бек, — сказал он, стоя к Абдурахману боком. — Но вы имейте в виду, что народ, который там, за воротами дворца, да и войско тоже требуют, чтобы вы не причиняли насилия Болот-хану, иначе спалят всю вашу орду. Мой вам совет, бек, освободите поскорее Болот-хана.

Он ушел не оборачиваясь. Абдурахман-минбаши остался сидеть в оцепенении — своей неподвижностью он мог бы поспорить с каменной бабой на кургане.

Когда к восстанию примкнули беки и манапы, оно изменилось, изменились и цели его. Иначе и быть не могло. Но Абдурахман-парваначи вошел в Коканд бок о бок с вождем восстания Исхаком и в глазах народа выглядел героем. Он вошел к Исхаку в доверие, устроил ему ловушку и неожиданно схватил его. Ханом объявил Насриддин-бека. Он рассчитывал на то, что безродного Болот-хана ни оплакивать, ни защищать, ни мстить за него некому. Других руководителей восстания, саркеров, можно уговорить или купить, народ отвлечь, объявив газават — священную войну против гяуров… Вся власть, по сути, перейдет в его руки… Так он замышлял, но пока что все шло иначе. Саркеры не только не поддавались на уговоры, наоборот, они гудели, как рой разозленных пчел, они не подчинялись новому хану, они требовали освобождения своего вождя… Что же предпринять? Абдурахман долго сидел и думал.

Путь перед ним один. Обратной дороги нет. Надо усилить сопротивление губернатору, надо объявить газават. Если простой народ встанет под зеленое знамя пророка, тогда никому не будет дела до непокорных саркеров, они выдохнутся и умолкнут… А там, по соизволению аллаха, глядишь, прогонят из Ташкента генерал-губернатора, забудется бродяга Исхак — кому он нужен, ежели все роды и племена будут ублаготворены! Жизнь пойдет своим чередом… Вот что надумал, сидя в одиночестве, Абдурахман.

5

Крепость Махрам стоит верстах в сорока пяти от Ход-жента; с одной стороны у нее Сырдарья, с другой — горы. Обнесена крепость высокой стеной; пушек, прочего оружия, пороха и пуль, съестных припасов и корма для лошадей имеет достаточно. Более двадцати тысяч воинов могли укрыться в ней.

Исхака поместили в самом темном, самом глубоком зиндане в основании сторожевой башни. Обычно там содержали тех, кто ожидал смертного приговора. И пока не приходил из орды окончательный приказ, узники совершенно не общались с внешним миром, никого не видели и ни с кем не говорили. Надзор за охраной, сменой караула, питанием для столь важного пленника принял на себя начальник крепости Иса-оулия.

"Почему меня до сих пор не убили?" — спрашивал себя Исхак, сидя у сырой стены подземелья. Темнота, казалось ему, наваливается на него тяжким грузом, не дает дышать, не дает вспомнить нечто очень важное, а вспомнить надо… Исхак встал, широко открыл глаза, изо всех сил вглядываясь в кромешную тьму. Нет, ничего не видно. Вытянув руки, он двинулся вперед. Через три шага руки уперлись в стену. "Может, это могила? Меня похоронили заживо?"

Откуда-то сверху донеслись едва слышные шаги. "Сторож", — догадался Исхак. Но как бы там ни было, все-таки вестник из мира живых. Исхак напряженно слушал. Шаги стихли, сторож, должно быть, остановился.

Он снова сел у стены. Чтобы не ощущать темноту так сильно, закрыл глаза. Вихрем закружились мысли в голове. "Где они теперь, мои молодцы? Что делают? Ищут ли меня? Или… договорились уже с ордой?" — вопросы, понятно, оставались без ответа, только будоражили душу. Исхак вскочил и принялся ходить по своей узкой и тесной темнице; увлеченный бесконечными размышлениями, он не замечал, что может сделать в одну сторону только три шага. "Что я сделал не так? В чем моя ошибка?" Вспомнился ему Абдурахман — хмурый, замкнутый. Вспомнился Абдылла-бек с его пламенными глазами. "Я верил вам! Я согласился принять вас в ряды повстанцев. Я сам занес ногу в поставленный у меня на дороге капкан…"

Думал он о своих саркерах, с которыми вместе начинал восстание. Момун, Уали, Бекназар, дружеские лица, знакомые голоса. Даже здесь, в темнице, Исхак ощутил прилив бодрости, вспомнив о них. "Так подстроили, что никого из них не было рядом со мной, когда попался я в ловушку Абдурахмана! Погоди, а ведь из моих людей был в это время Атакул. Что с ним стало? Когда я обернулся, видел его спину. Постой, постой, выходит, он спину повернул… Предал? Нет, Атакул не предатель. Он или погиб в схватке, или брошен, как я, живым в могилу", — уверял себя Исхак, но понуро опущенные плечи Атакула, казалось бы, много раз испытанного начальника стражи, — так и стояли перед глазами. И больно было думать об этом.

Исхак поглядел вверх и вздрогнул. Где-то там, высоко, была, очевидно, крохотная щелка, потому что оттуда тянулся вниз тонкий, как нитка, луч света. Он иссякал, не достигая дна подземелья. Исхак вскочил и подставил свету ладонь… На ладонь легло слабое, еле видное пятнышко…

"За что же, за что это насилие? За что?.." Исхак снова зажмурился. Он готов был сейчас встретить лицом к лицу и врага, и друга, готов был выслушать справедливый суд своим хорошим и дурным поступкам; он мог бы ответить проклятием на несправедливые обвинения друга, он поблагодарил бы за правду даже врага, а там хоть и смерть, но без мучений! Теперь он живой труп! Черепаха, брошенная в глубокую яму! Птица с поломанными крыльями… Кому до него дело, кому он может предъявить иск? Исхак чувствовал полную свою беспомощность, и это отнимало последние силы. Он снова сел и прислонился к стене. Уснул. Но, как ему казалось, почти тотчас пробудился — словно окликнул кто его.

— А? — вскинул он голову.

Никого. Мертвая тишина… Непроглядная темень. Подняв голову, Исхак поискал глазами давешний тонкий луч света. Его не было. Исхак повалился на вонючий, холодный пол. Он лежал, слушал стук собственного сердца и понемногу приходил в себя. "Что я трепыхаюсь, в конце концов? Чему быть, того не миновать, уж коли суждена мне такая смерть, от нее теперь не уйти. А может, и вырвусь еще из могилы, снова увижу широкий мир, оседлаю быстроногого скакуна и подниму над головой знамя!.."

Надежда затеплилась в душе. Отчего? Кто знает, но ведь человеку свойственно надеяться до последнего часа. Исхак опять поискал глазами луч света. Нет, было темно и так тихо, что