своей, а также силой обычая, не позволяющего нападать на представителей другого государства. Но казаки охраняли ненавистного хана, не давали расправиться с ним, и какой-то старик, трясясь от гнева, выкрикивал, обращаясь к ним:

— Убирайтесь прочь! Защищаете нашего кровопийцу? Ладно, уходите сейчас подобру-поздорову. Даст бог, проучим не только хана, но и вас!

Один из казаков обернулся посмотреть на старика, исступленный вид которого вызвал его удивление. Старик с размаху вытянул его палкой по спине:

— Еще оглядывается!

Казак потянул было шашку из ножен и двинулся на старика, но Скобелев вовремя остановил его резким окриком:

— Стой! Ты что? С ума спятил?..

А народ заволновался, зашумел с новой силой, вот-вот — и началась бы стычка. Отряд двигался молча, осторожно пробираясь сквозь вооруженную чем попало толпу.

Выбрались наконец из города. Дальше по дороге то и дело приходилось вступать в перестрелку, пришлось пожертвовать сорока арбами с ханской казной, и только на следующий день отряд с трудом достиг Ходжента, находившегося под властью России.

Со стороны дворца донеслись трубные звуки карнаев. Так бывало тогда лишь, когда хотели сообщить большую новость. И впрямь новости большие. Бежал Кудаяр-хан. Восставший народ победил. Толпившиеся по улицам люди потянулись ко дворцу. А карнаи ревели все громче, все сильнее, все отчаяннее.

Немного погодя по улицам двинулись глашатаи на белых верблюдах, покрытых красными коврами.

— Чье настало время? — заливались глашатаи. — Насриддин-хана! Чье, чье настало время?..

Высунул из калитки голову на улицу древний старик с белоснежной бородой.

— Про кого там кричат? — хриплым и слабым голосом спросил он.

Народу на улице было много, но никто не ответил на вопрос. И тут как раз показался, раскачиваясь на верблюде, глашатай.

— Чье же, чье наступило время? Время потомка пророка Насриддин-хана! Слушай, слушай, народ…

Старик теперь узнал определенно, о ком кричат, и, постояв у калитки с удивленно открытым ртом и бессильно моргающими глазами, махнул рукой вслед глашатаю:

— Э-эх!..

И захлопнул калитку.

Люди молча слушали новость. Вот какова, выходит, воля аллаха? Вот за что боролся народ? Прогнали собаку, чтобы двор сторожил щенок? Да-а…

В это время Исхака, обезоруженного, со связанными руками, с ногами, привязанными к подпруге коня, увозили неизвестно куда. Сотня сипаев сопровождала его. Он смотрел в небо тоскливо, как сокол, беспечно попавший в сеть. В это время в диванхане Абдурахман собственными руками возлагал корону на голову покрасневшего от счастья Наериддина; сам же он должен быть возведен в сан минбаши.

Заливались на улицах глашатаи на белых верблюдах, объезжая квартал за кварталом.

Что произошло? Где герой, который три года подряд не снимал с себя военного снаряжения? И народ, и войско открыто выражали недовольство. Тогда пустили слух: "Болот-хан отказался от престола и отправился паломником в Мекку…".

Абдылла-бек подошел к воротам дворца. Бек был наряден: крытая красным бархатом высокая шапка оторочена мехом выдры, ярко-красный камзол подпоясан серебряным поясом, к поясу — больше для красоты — подвешен небольшой меч в ножнах из слоновой кости…

Дворцовая охрана хорошо знала Абдыллу-бека, его пропускали с поклонами. Он не отвечал на приветствия и шел быстро. Эшик-ага [67] поклонился ему и тотчас пошел доложить.

— Пришел, — сказал он коротко, не называя имени, ибо Абдурахман и без того знал, кто пришел.

Абдурахман смотрел на эшик-агу, как будто мог ожидать от него совета. На самом деле он просто задумался — встреча предстояла не из приятных, как он полагал. Наконец он кивнул, и эшик-ага попятился к двери, на которую Абдурахман устремил вслед за тем взгляд, пристальный и тревожный. Абдыллу-бека он приветствовал радушно, даже слишком радушно. Тот отвечал хмуро, Абдурахман понял его настроение сразу, еще до того, как он рот открыл. "Не с добром явился, так и есть!" — кольнуло в сердце.

— Добро пожаловать! Я слушаю вас, бекзада!

Абдылла-бек заговорил не сразу.

— Вы знаете, зачем я пришел, минбаши, — начал он. — Народу неизвестно, в какую такую Мекку отправился Болот-хан, который был знаменем восстания. Я хочу получить сведения об этом от вас, минбаши.

Абдурахман сохранял вид равнодушный и безразличный, чуть улыбнулся уголком рта — нашел, мол, о чем вспоминать, это дело конченое!

— Хоть он и был безродным, наш бедный Исхак, но потрудился немало, это верно, — сказал он небрежно. — Но, дорогой бекзада, что поделать? По воле и по праву шариата, да и по обычному праву тоже, не он наследник трона, а другой…

— Вы хотите сказать, что народ проливал кровь для того, чтобы заполучить этого вашего другого наследника?

Абдурахман величественно нахмурил брови и, не глядя на Абдыллу-бека, ответил так:

— Э-э… бекзада… надо это понять. Да, низложенный хан был жесток по отношению к народу, забывал о его насущных нуждах, вступил в дружбу с генерал-губернатором. И мы, объединившись, сбросили его. Что же нам еще нужно? Погнавшись за недосягаемым, умножая распри, мы навредим и себе, и всему государству, а это на пользу врагам нашим. Неужели это не ясно, бекзада? Нынче нам не до того, чтобы сводить счеты, нынче мы должны объединиться вокруг хана и общими усилиями добиться блага для всей страны. Все без исключения! Разве я не прав?

— Золотые слова, бек! Но народ сражался не за Кудаярханова щенка. Вам следует быть беспристрастнее, бек. Народ и без них защитит свою страну. Под знамя, поднятое ими, никого не соберешь. Разве сохранили они хоть крупицу доверия и уважения народного? И все мы без исключения знаем, что народ сам выбрал себе знамя, не спрашивая нас.

Абдурахману все труднее было скрывать раздражение и злость. Но он слушал, — видимо, решил выслушать все до конца.

Абдылла-бек продолжал:

— Куда вы спрятали, куда вы дели того, кто был знаменем для народа? Где Болот-хан? Все ждут ответа на этот вопрос. Народ недоволен…

Абдурахман не сдержался.

— Что?! — закричал он визгливо. — Народ? Какой такой еще народ? Ты лучше скажи, мальчишка, что сам ты недоволен. Ты простить не можешь, мальчишка, что сан достался мне, а не тебе! Но ты до него не дорос пока, и нечего болтать о народе!

Человек, известно, слаб. Нельзя сказать, чтобы Абдылла-бек не надеялся в глубине сердца стать минбаши. Слова Абдурахмана больно задели его, особенно то, что он назвал его мальчишкой, да еще дважды. И Абдылла-бек тоже сорвался:

— Да ну? Вашего звания я, стало быть, недостоин? Чем же я хуже вас? Вы — сын Мусулманкула, а я — сын Алымбека! Лучше вам опомниться поскорее, иначе снова польется кровь. И скажите, зачем вам-то нужен ханский род, который никакого уважения к себе